Куреты – спутники и слуги Реи, порожденные из деревьев матерью Геей. Воины, которые изобрели копья, доспехи и пляски.

Парод – хоровая песнь в древнегреческом театре.

====== Сказание 1. О злобных тварях и разговорах за яблоками ======

Не могу не порекомендовать дорогим читателям чудный стебный фикчик о Тесее и Пейрифое и их походе Сами-Знаете-к-Кому от автора Maria Lavoisier. Принимать как лекарство от тлена бытия: https://ficbook.net/readfic/4678339

— Тебе бы пошел меч, — сказали мне однажды.

Тот, кто сказал, давно получил по зубам. Как все, кто говорил: «Он — вылитый отец, и значит — между ними нет разницы». Месяцы улыбаются мне серпами. Теми, которые я якобы мог бы взять вместо оружия. Став при этом — как тот, другой. Который упорно глядит на меня из отражений — почему мне вообще кажется, что он там мечник?! Очень жаль, что отражению по зубам не дашь.  — Мне не идет меч, — говорю я ему нудно раз за разом. — Ни серп. Ни другой меч. Ты знаешь, почему. Я не ты. Он смеется. Этот, который, в отражениях. Кривая, вымученная улыбка — но я понимаю, что это смех. С удовольствием бы пустил в свои отражения стрелу — только вот нечем. Этот, там, не зря смеется.  — Мне не идет меч, — говорю я и ощупываю тяжесть на поясе. Убедить себя получается, только если вспоминаю. Коза была страшенная. Здоровая, кудлатая, серая. С такой бородой — не то что козел, все сатиры местные обзавидуются. С полным колючек боевито задранным хвостом. Желтые глаза горели непримиримой ненавистью ко всему живому. Святой целью жизни этой твари являлось — сожрать все, что она видит и поднять на рога все, что невозможно сожрать. Адрастея и Идея стонали наперебой, когда хитрую тварь приходилось доить: «Что за тартарское отродье!» И поясняли, вздыхая: есть как будто в этой козе какая-то часть подземной крови. Будто бы вылезло какое-то чудовище из подземного мира на поверхность, огляделось, увидело козу… А дальше нимфы не рассказывали. Мал, говорили, еще. Наслушаешься еще про чудовищ подземного мира.  — Кто ей хоть имя придумал? — спросил я как-то. Няньки переглянулись и закатили глаза. Потом Идея — нимфа бледная, хоронящаяся от загара и вечно озабоченная то цветом кожи, то прической — запричитала, что имена — они важны, и имя определяет суть, и вообще, пусть я хоть сюда уже не лезу, а то любопытный выискался. Что правда то правда — поэтическое имя Амалфея* козе подходило, как мне — мое Климен. Вязло в зубах, отдавалось кислым: Климен, сын Крона. Может, потому я с такой радостью ухватился за это «Аид», в сердцах брошенное той же Идеей.  — Как тебя еще называть? — охала она, картинно прикладывая руку к груди после моего очередного побега. — Невидимкой — шасть, и нет его.  — А хорошее имя, — вполголоса откликнулась Адрастея от очага. — Может, дадут первобоги милость — будет невидимкой. Чтобы не заметил… Кто не заметил — этого не назвала. Они не любили упоминать Крона, мои няньки, и говорить о том, что происходит там, вовне — не любили тоже. Так что я мог рассчитывать в основном на свои побеги — на себя, да на Амалфею. С дикой тварью, кидающейся с рогами наголо на каждый шорох — любые прогулки не страшны.  — Его одного признает! — стонала Адрастея, пробежав пару кругов вокруг пещеры после попытки козу подоить. Амалфея, насмешливо тряся бородой, дожевывала клок, выдранный из подола нимфы. — И к чему такое чудище было как кормилицу оставлять… Идея томно хмыкала, но сама доить не шла. Боялась. Только пересказывала издалека эту легенду: говорят, когда нужно было найти кормилицу из коз, Звездоглазая Рея побоялась взять что-нибудь получше из стад своего мужа. Как бы вести о пропаже дойной козы не навели на след. Вот и взяла… это. А я, тогда еще ростом по подбородок козе, смеялся, поднимался, шел доить сам. Меня она подпускала к себе, после того, как младенцем я намотал на кулак ее бороду и попросту на ней повис. Два скверных характера нашли друг друга. Зачем мать нашла мне такую кормилицу — я понял, когда в первый раз махнул в лес и встретился с двумя каменными волками, которых тогда полно было на Крите. Когда из кустов на предвкушавших обед волков ломанулось что-то мекающее — они поначалу было обрадовались. Недолго радовались, потом все больше скулили. Потом один и скулить-то перестал. Может, мать знала, что на острове — и лесов, и хищников многовато, вот и нашла защитника получше туповатых куретов. Может, она поняла, что сынка не удержат в пещере две нимфы, которые к нему приставлены после рождения. Особенно если у сынка такое предназначение. «Тебя свергнет сын, сын, сын…» Бах! Бах! Гда-рх! Это лупили в щиты куреты по обе стороны острова. Или, может, сердце бухало в висках — Тартар забери эту козу, кто вообще удрал из дому-то, я или она?! Все равно на воле лучше, конечно. Чем в пещере. В пещере одно и то же: «Иди погуляй, только далеко не уходи», «Хворосту принеси, только осторожно», «Ты опять себе какое-то копье придумал? Нет уж, хватит!» Бабы, что с них взять, словом. Одна на вздохи исходит, другая еще, глядишь, попытается кашу варить заставить. Десять лет же. Маленький.  — Крона кто свергать будет? — спросил я их сегодня, когда особенно допекли. — Вы возьметесь, с куретами? Или мне его половником по черепушке огреть? Подхватились, закудахтали: да никто не говорил, что пророчество обо мне, да что ж я, так и собираюсь, в таком-то сопливом возрасте, да знаешь, сколько Криводушному-то было, когда он на своего-то отца…  — Уран глотал своих сыновей? — спросил я тогда, и они умолкли. — Сколько мне ждать, пока мне дадут оружие? Век?! Терпеть и ждать, да. Сплюнул в пыль, с ненавистью глянул на свою слишком уж короткую тень. Терпеть и ждать, пока найдут учителя, пока решат, что готов к обучению, пока перестанут вопить: «Аид, в пещеру!» — как только рядом появится морда леопарда или кабана… Терпеть и ждать, пока мать решит, что пророчество — обо мне… Я ее видел два раза — мать. Приходила ночью — тайно, с опаской. В последний раз — совсем недавно, может, месяц назад. Она почти не говорила — Звездоглазая Рея, скрытая под плащом из сплетенных цветов и собственных волос. Гладила мой лоб руками, пахнущими молоком, заливалась плачем. Была беременна. Не знаю, в первый ли раз. Не знаю, спрятала ли она других детей, как меня. Если вдруг — не в первый. Я тогда многое хотел ей сказать. Пожаловаться на нянек. На постоянный грохот куретов о щиты — притом, что я даже младенцем не плакал. Попросить меня куда-то там отпускать — хотя бы к местным детям, потому что скучно же. Еще лучше — найти учителя, чтобы я мог сражаться. А потом как-то все забылось, потерялось среди ее плача и объятий. Я молчал, стиснув зубы, и тихо гладил ее по душистым волосам. И ее всхлипы: «Мой мальчик… мой маленький мальчик…» — жгли каленым железом.  — Подожди совсем немного, — сказал я ей на прощание. — Совсем немного. И каждый день для меня с той поры стал — отсчетом. Каждая проведенная в бездействии минута — пыткой. И кто там сказал, что в обществе нимф можно вырасти нимфой? Я драл хитоны о скалы, потому что — вдруг придется взбираться по горным тропам, и вообще, кто там знает, может, мне придется брать Олимп — папашкину вотчину. Делал копья из осколков тех же скал. Выменивал ножи у тех же куретов — на зубы каменных волков или клыки кабанов, повстречавшихся с Амалфеей. Я ползал в зарослях, воображая, что охочусь на чудовищ или на отца, я представлял — как свергну его. Сотней разных способов, так ни до чего путного пока не додумался. Ничего. Главное начать. И что ноги сбиты — тоже ничего. В беге тренироваться — хорошо, я ж не Гелиос — на колесницах разъезжать. Хотя и не отказался бы, да. Пробежал за бешеной козой половину острова — и это ничего, лучше начну в следах разбираться, да и остров узнаю. Сомневаюсь, конечно, что Амалфея испугалась, услышав, как куреты о щиты грохают. Они тут этим все время занимаются. Да и напугать эту тварь не знаю, чем можно. Скорее уж — понеслась себе новую жертву высматривать.  — Аой! Ой, помогите! Ой, страшилище, ой! …высмотрела, надо же. Скатился с холма, перепрыгнул через ручей, мигом проломился через кустарник на зеленую лужайку, опушенную цветками. На лужайке звенели призывы о помощи, щедро перемежаемые зловещим «ме-е-е-е». Сгорбленная старушка спасалась от Амалфеи — коза наступала на нее, топча цветы. Я вцепился в утыканный репьем хвост, как раз когда старушка удачно развернулась, а Амалфея определилась с мишенью и пошла в атаку.  — Стоять, паску-у-у-уда! Седалищу бабки все равно досталось, но не так, как могло бы. Охнув, старушка кувыркнулась в траву. Амалфея попыталась отбрыкнуться, увидела меня и настроилась хватануть зубами.  — По зубам… тресну… — шипел я, охаживая козу кулаками. Кулаки ей не наносили не малейшего вреда.  — Ох… — застонала из травы старушка. — Ой, мальчик, беги, ой! Убьет она тебя, тартарская тварь! Тартарская тварь перестала нежно бодать меня в бок и посмотрела в ту сторону угрюмо. «Вдарю», — обозначила взглядом.  — Стоять! — скомандовал я. — Да не, она… это моя, в общем.  — Твоя?! Коза тут же отошла и сделала вид, что меня не знает. А старушка вылезла из травы. Или женщина, кто ее там разберет. Только уж очень пожившая. Годы прочертили на лице морщины-рытвины, глаза запылились заботами… диплакс вон с головы сполз.  — Так ты, значит, пастушок тут? Ох! Спас от зверюги лютой, ох! Я уж, когда ты на нее кинулся, думала — все. И тебе, и мне. Сожрет-растерзает. И не побоялся же броситься на защиту, а? Воином будешь, защитником слабых будешь…  — Это хорошо бы, — сказал я, потирая синяк на боку.  — …яблоко будешь?  — И это хорошо бы. Коза, обложив нас чем-то презрительным напоследок, подалась в кусты — учинять разгром там. Яблоки у старушки в котомке оказались знатными — наливными, с золотистым отливом, на Крите такие не растут. Я впился в одно зубами, захлебываясь душистым соком, а она смотрела — пристально, покачивая головой, бормоча что-то про себя.  — Тут вообще-то опасно одной ходить, — сказал я, прожевав первый кусок. — Это хорошо, что моя коза встретилась. А мог бы кабан. Или еще волки тут есть. Ты, наверное, с пути сбилась?  — Ох, как сбилась с пути, — подтвердила она, крутя в пальцах яблочко. — Шла внучка проведать, заблуди-и-ила…, а тут эта, страшная. Ох! Ну, давай знакомиться. Я вот Хтония**, а тебя-то как зовут, пастушок?  — Аид. Она хихикнула — молодо, ясно.  — Невидимка, а? Хорошее прозвище. Только не всех обманет. Ты на лицо-то вылитый твой отец в детстве, как притворяться будешь?! Яблоко брызнуло соком в пальцах. Набежала тучка на колесницу Гелиоса.  — Ты Крона знаешь?!  — Видала, — безмятежно отозвалась эта… Хтония. Прикрыла глаза ладонью — солнце опять рассиялось не на шутку. — Похож ты на него, пастушок. Не бойся, не выдам. Ты ж меня от чудища этого спас — это она мне только раз под зад наподдала, а что могла сделать! Смеется, наверное. А может, и не смеется. Глаза серьезные, глубокие — как вспаханное поле. Печальные.  — Что, Кронион, будешь отца-то свергать? Готовишься пророчество исполнять-то, а?! Глянул исподлобья — нет, не насмешничает. Куснул полураздавленное яблоко.  — Ага. Будешь тут готовиться, когда мне даже оружия не дают. А Крон — это Крон. У него еще серп этот. Который ему мать дала. С которым он на Урана. Я вот все думаю — что мне делать с этим серпом?  — И что думается? Пожал плечами. Ничего мне не думается. Я того серпа не видел, может, про него вообще враки врут. И вообще, пока вырасту — додумать успею.  — А вот свергнешь ты Крона, — сказала вдруг Хтония. Прижмурилась мечтательно. — Тогда заживешь, да? Пойдешь на Олимп, править будешь… «Ме-е-е-ечта-ай!» — подала голос из кустов Амалфея. Я подался вбок, сплюнул яблочную косточку.  — Да на кой мне?! Хтония подавилась своим собственным яблоком.  — Что?!  — Да трон, говорю, мне на кой? Мне б Крона свергнуть. Чтобы мама не плакала. Чтобы он не… — скрежет зубов заглушил мои слова о возможных братьях или сестрах. — Только у Крона же братья еще, титаны… Мне и их свергать? Так их много, они родню созовут, мне тоже придется союзников искать… это уже война получается. Большая война. Да пускай бы они на трон кого угодно сажали — я так думаю. А с Кроном — это у нас… личное. Хтония смотрела — непонятно. Будто ее чем тяжелым из-за угла огрели. Или вдруг подкралась Амалфея из-за кустов — и ка-а-а-ак…  — А если бы вдруг… пришлось?  — Править? — сказал я и задумался. Задумался об этом впервые. О том, как свергну Крона — думал тысячи раз, о троне — ни одного. Не сходились как-то между собой эти мысли. Вторая показалась неприглядной, скучной, тяжкой.  — Ну, правил бы, — сказал я угрюмо. Достал из-за пояса ножик, вогнал в жирную землю на поляне. — Только я не умею. Это ж сколько советников звать придется! И договариваться со всеми.  — Зачем со всеми, — тихо отозвалась Хтония, — зачем… пошел бы к своей бабке, к Гее-Земле. Сказал бы: давай ты со своими детьми титанами поговоришь. А я твоих других детей из Тартара вызволю. Вызволил бы, а, пастушок? А сама пальцами в траву вцепилась. Смешная какая-то.  — Не знаю, — сказал я и кинул огрызок яблока в кусты — Амалфее. — Вдруг они тут весь мир перевернут. Горы с морем смешают. Я слышал, они вообще небо на землю уронить могут, а кому такое надо?! Такое, наверное, даже Гее-Земле не нужно. Ну, если бы было бы, где им жить… Или если бы Гея придумала, как им с нами жить, чтобы никто никому не мешал… Долетел по воздуху тихий, надрывный вздох. Хтония сидела, отвернувшись. Сидела — будто решаясь на что-то.  — Ты вырастешь мудрым, — сказала потом. — Мудрым воином. Только у воинов должно быть оружие. У меня тут есть… вот, смотри. Вынула то ли из котомки, то ли из-под одежд… Металл был тусклым, мягко поблескивающим там, где его не успело искусать время. Металл изгибался дугой, два конца которой соединяла остро звучащая тетива.  — Это мне вот сынишки ковали… когда-то, — пояснила, будто извиняясь, Хтония. — Давно уже. Лук хотели… для отца, в подарок. Только он не взял. Погладила морщинистой рукой искусную ковку. Достала и положила сверху легкую стрелку — из того же металла, только белую, поблескивающую, когда повернешь.  — А это я уже сама выплавила… Сын попросил сделать ему оружие — и я вот, сделала. А ему не понравилось. Давай, мол, другое, чтобы грознее. Страшнее чтобы. И что я не заметила, тогда… Я поднял стрелу — легкая. Рассмотрел лук, попробовал натянуть тетиву — тетива пошла покорно, стрелка на нее так и попросилась. Лук словно шептал рукам — как его держать, как стрелять.  — Здорово, — сказал я. — Красивый. Ты не огорчайся, страшнее — не всегда лучше… Она посмотрела, изломав губы в болезненной улыбке. Кивнула. Сказала:  — Страшнее — не всегда лучше. Поднялась, свернула котомку, огляделась… я был занят своим первым оружием — баюкал, гладил его, придумывал — как от нимф буду прятать, где раздобуду стрелы…  — Стрелы тебе не понадобятся, — сказала она, будто услышав меня. — Это орудия нападения. Мести. Убийства. У тебя — стрела. Только одна стрела. Первая стрела… стрела надежды. Иди, Кронион. Не промахивайся. Я забормотал какую-то благодарность, весь поглощенный — ковкой, изъеденным металлом, блестящей тетивой… не заметил, как она ушла. Потом брел, баюкал лук на груди, грел в руках стрелу. Шептал им, что мы ничего — мы не промахнемся. Ух, как не промахнемся. Амалфея шуршала по зарослям неподалеку и насмешливо из зарослей мекала. За обратный путь мои восторги успели малость остыть. Стрела была — чудом, да. Она возникала на тетиве, стоило мне ее спустить. Но зато и не поражала ровно ничего! Даже дерево. Даже в упор. О мелочах, вроде лисицы, и говорить нечего. Только за пару тысяч шагов я промахнулся два десятка раз.  — Вот же отродье косоглазое, — сказал я после двадцатой попытки, имея в виду, конечно, себя. — Тоже мне, Кронион. Ну, ничего. Научимся. Научимся, а потом… Потом я услышал крик. Голос Адрастеи звучал не так, как должен был: «Аид, где тебя носит?!» Отчаянно, задушено. Так, будто она спасалась. И во второй раз за день я кинулся вперед, проламываясь сквозь заросли — только теперь на поляне охотилась не коза Амалфея. Леопард приготовился к прыжку, и повиснуть у него на хвосте я уже не успевал. Нимфа сжалась, притиснулась к дереву, закрылась руками. И лук оказался у меня в руке сам собой. Металл согрел оледеневшую кожу. Я оттянул тетиву, закрыв глаза, не накладывая стрелы, глядя не на леопарда — на закрывшуюся руками нимфу… Потом был короткий звон, ослепительный блеск, хрип — еще короче. И зверь опрокинулся навзничь, словно его поразили ударом с неба. В горле у него застряла быстро истаивающая в воздухе молния из белого адамантия. Комментарий к Сказание 1. О злобных тварях и разговорах за яблоками *Амалфея – “нежная богиня”. Идеальное имя вообще для любой козы, мне кажется.