Но неужели же правда…

— Так ведь там Чернокрыл вступился за царицу, а за Чернокрыла вступилась его невеста — ну, и пошло… В общем, они теперь скрываются от гнева Эгидодержца. Не во дворце Таната, конечно: так ведь недолго и на материнский гнев напороться, а уж Нюкта Чернокрыла выдаст Зевсу с удовольствием. Нашли убежище, словом. Персефону не нашли — вот в чем дело. Сгинула — будто бы с концами. Может, конечно, где между смертных… только кто знает, куда ее могло вынести, с перепугу-то.

Афина нахмурилась. Шагнуть с Олимпа по-божественному не так просто. Против воли царя Олимпа — еще сложнее. Пусть себе царя шутливо и по углам называют Зевсом Полувладычим, путь опасливо шепчутся, что левая сандалия Климена — и та правила бы лучше…

Трон — это трон.

Вынести Кору, теперь уже Персефону, могло где угодно.

Только вот это порождало сотню других «почему». «Почему» лезли друг через друга, попискивали, толкались — вот еще, я первее! Почему все же ушел Арес, почему за Корой, почему услышал ее — если, конечно, он ее услышал, почему ушел так, что его не дозваться…

Сотню «почему» задавливало одно неуклонное «неужели».

Персефона говорила, что она жена Аида. До этого говорила, что любит Аполлона. А до того была обручена с Аресом.

Но неужели…

— Кхм, — напомнил о себе Гипнос. — Делать-то что? Если, конечно, ты раздумала убивать меня, Мудрая.

— Трудно убить того, кто бессмертен, — выплюнула Афина. — Держи подальше от меня свою чашу. Лети, разошли своих сыновей, если только уже этого не сделал. Кору нужно найти.

— А… а ты?

Брови понадобилось сдвинуть совсем чуть-чуть — нашел ту, которая будет перед ним отчитываться! Бестолковый братец смерти шарахнулся, захлопал крыльями, буркнул что-то о том, что вот — что муж, что жена в одном Тартаре деланы…

Афина осталась исполнять самое трудное.

Ждать.

Ждать сложнее, чем биться. В сотни, в тысячи раз сложнее. Отец никогда не говорил об этом, но она знала: перед тем противостоянием с Кроном ему сложнее всего было — ждать.

Ждать, когда ничего не можешь сделать. Потому что сделано все: лишние глаза и уши спроважены, гонцы разосланы. И осталось вязкое, тревожное ожидание, в котором больше всего хочется метаться, кричать, разрубать кого-то мечом…

Как ждет Деметра своего мужа от его многочисленных любовниц? Гера как-то признавалась: она не спустила бы измен. Отомстила бы, отыгралась за ожидание. Деметра только плачет — и ждет.

Только вот нынешнее ожидание нельзя разбавить даже и ревностью, потому что против ревности восстает проклятая, текущая в крови мудрость. Доставшаяся от матери. Подаренная отцом. Мудрость гасит пламя Флегетона в крови и шепчет, что к любовницам — даже к возлюбленным — не уходят так. Подложив жене под щеку золотистое яблоко, которое хранит тепло твоих пальцев. Усыпив ее — чтобы не рванулась за тобой.

Так уходят в ловушку. Так идут в пасть Тартара. Шагают туда, откуда нет возврата, где тебя никто не услышит, рассуждая по пути: я-то пропаду, но ведь будет война, и у войска должен быть предводитель, и Афина должна остаться здесь — принять бой, если вдруг…

Должна. Должна. Должна.

Афина сомкнула губы, стиснула пальцы на копье. Стояла — статуя самой себя — отвернувшись от своего дома, на площадке — той самой, где учила мужа биться на мечах. Не вглядывалась — вслушивалась.

В Ареса — и не слышала его совсем. Слышала только прошлое: вот он приподнимает голову, тихо выскальзывает из-под одеяла… торопливо бросает кому-то на пороге: «Кропи!» Касается ее плеча, кладет под щеку душистое яблоко, шепчет — «Прекраснейшей…» — и шагает торопливо, не оглянувшись… куда?

В мать — и слышала только отдаленную, вечную укоризну: «И ты поверила словам мужчины! Ты — Мудрость, ты — должна…»

В отца — и голос того, кто скитается между смертными, сказал строго и ясно: «Ждать. Только ждать».

Жены ждут мужей с битвы. И потому я не хотела становиться ничьей женой — чтобы не узнавать этого чувства беспомощности.

Гера говорила: Кора ждёт отца. Как она вынесла это — столько лет? Если даже несколько часов — неопределённости, скованности…

Ты — Мудрая, — искривились губы. Ты должна.

Так будь мудрой и жди.

Секунды показались днями. Минуты — годами. Час — столетием.

Арес шагнул из воздуха прямо на арену — на выглаженный, ждущий нового поединка песок. Афина открыла глаза и рванулась было к мужу, но — Мудрая — остановилась и вгляделась.

Он шел с усилием — стиснув зубы, глаз не видно из-под черных, спутанных прядей. Брел, подволакивая правую ногу: на ноге была глубокая рана, воздух тут же пропитался запахом ихора. Оружия при Аресе не было. На руках безжизненно лежала Кора… Персефона.

Бывшая подруга, теперь уже мачеха.

— Война… началась, — сипло бросил Арес, не доходя до нее. — Уже началась.

Передал ей Кору: руки Афины — руки воина — легко приняли ношу. Шатнулся, удержал равновесие, опершись на плечо жены, она взглянула коротко — и увидела оставшееся: очень измотан, дышит тяжело, по острым скулам сползают капли пота. И еще бледность, и еще что-то страшное, о чем лучше — потом…

Остатки гнева на взбалмошного мальчишку, который ночью кинулся не пойми в какую ловушку, рассеялись.

— Что с ней?

Кора тоже была бледна. Гиматий и хитон порваны, испачканы в ихоре и грязи. На руках — царапины. К груди она крепко прижимала знакомый шлем — легкий, стрельчатый, серебристый. Еще сжимала какие-то листья или траву.

И — то же самое, что у Ареса, только отчетливее, звонче. Печать ужаса от увиденного.

— Испугалась, — скривился муж. — Устала… Обессилела.

— А с тобой?

— И со мной.

Остановился, перевести дыхание: казалось, даже идти к дому — и это отнимает силы. Усмехнулся слабо.

— Вижу, слуг убрала. Хорошо, царица моя. Может, твоей мудрости хватит на то, чтобы справиться с этим…

В доме Афина сразу же затолкала мужа на женскую половину. Пристроила Кору на ложе в гинекее, Ареса заставила сесть. Раненым воинам — особенно тем, которые принесли дурные вести — помощь всегда важнее, чем случайным жертвам.

Призвала полотно, втиснула в слегка дрожащую руку мужа кубок с нектаром, сама стала промывать и перевязывать рану: ихор не желал униматься. Попросила тихо:

— Теперь подробно. Все как было.

Арес длинно выдохнул сквозь стиснутые зубы.

Рассказывать он не любил, не умел: сказывался порывистый нрав. Рассказ разлетался, будто куски щита под ударами копья. Дробился, рассыпался.

Ночью не спалось. Почему? Потому что. Может, мысли, может, предчувствия, может, скорбь об Афродите, которую где-то там выдают замуж. Не смотри так, моя царица, это шутка. Так вот, не успел еще задремать, как услышал зов Коры. Не зов — просто отчаянный крик, полный ужаса. Крик тянул, звал за собой, и воздух с готовностью изламывался под шагами, готовился пропустить — Хаос знает, куда. Он понял — нужно идти. Понял — может быть опасно.

— И приказал Гипносу усыпить меня, — ровным голосом прибавила Афина, накладывая на рану целительную мазь. — Вместо того, чтобы…

— … поступить мудро.

Арес развел руками. Показал: мол, хочешь прибить — давай.

— А ты бы меня отпустила?

— Еще чего, — отрезала Афина, — понесся бы в драку, не разбирая дороги. Хаос чего бы натворил.

А про себя подумала: нет, не из-за этого. Это ведь одна и та же кровь у нас в венах. Аида Странника.

Аида-Одиночки.

Отец все всегда стремился делать сам, даже вот борьбу с Посейдоном свел только к одной жертве. Наверное, нужно от этого отвыкать.

Арес молчал и потирал лоб — пытался найти слово, которое объяснило бы все. Потом нашел. Откинулся в кресло устало. И выдохнул:

— Флегры…

«Флегры. Флегры. Будет. Будет», — затукало было сердце, потом дрогнуло было — сменило ритм, выбило: «На-ча-лось…»

Флегрейские поля — когда-то плодородная почва на берегах вулкана. Вотчина Геи-Земли, в которой…

— Она опять родила? — спросила Афина — и получила кивок в ответ.