Должна была предусмотреть и предвидеть, что вдруг треснет и вывернется наизнанку привычный уклад, что песни начнут стыть у аэдов в глотках, что Лисса-безумие сама признается: ей до такого не додуматься… должна?
Ананка — вечно мудрая, а мудрость всегда — должна предвидеть.
Потому что если бы вдруг не предусмотрела и не предвидела — она посчитала бы нас всех, вышедших за грань, слишком непонятными, слишком спутавшими пряжу ее дочерям… что делают с паразитами, путающими пряжу?
— Будет война, — шепотом повторила Афина. — Другая.
Промахос вздрогнула, очнувшись. Потянулась к мужу мысленным зовом — и словно ударилась в глухую стену. Словно зовешь не просто далекого — того, кого и нет вовсе.
Ногти вонзились в яблоко — плод брызнул золотистым, пахучим соком. Афина, опомнившись, вскочила. Отшвырнула одеяло. Прислушалась слухом воина — по утренней привычке.
За стенами спальни перекликались служанки, пахло мясной похлебкой. Утро было в разгаре: звенели птицы, где-то дробно стучал нож. Промахос нахмурилась. Отбросила яблоко, проводя по телу ладонями — облекаясь в короткий, боевой хитон и дорожный хламис.
Муж исчез неспроста. Яблочный сок отдавал горечью извинений. Мнимой беспечностью («Я ненадолго, не беспокойся»). Ложным призывом не тревожиться («Кушай яблочко и не волнуйся, женушка!»).
Афина призвала яблоко обратно в ладонь. Задумчиво покрутила так и сяк, пораздумала: послать, наподобие метательного диска, в голову? Достойно Деметры, а не Мудрой. Я еще сделаю так, что ты на яблоки не сможешь смотреть, муженек. Особенно за то, что усыпил — а что усыпил, в этом нет сомнений: она привыкла вставать с рассветом.
Осталось решить, куда мог отправиться блудный муж. Промахос неспешно прошлась по двору: в последние годы хозяйство разрослось. На поклон являлись не только племена с краев земли — и старые знакомцы: боги, лапифы, кентавры. Недовольные тем, как правит Зевс Сияющий на неизменном Олимпе. Вкусившие правления нового тирана и готовые вернуться к старому — явись сейчас Аид, они бы пали ему в ноги и покаялись всем хором. Но Аида не было, и притекали по старой памяти — к ней… и к тому, кто был так похож на отца, о ком все привыкли думать, что за ним и для него трон Олимпа. И тут уже — откручивайся, не откручивайся, а союзников в новой войне приходится приобретать. Пусть даже эти союзники думают, что война будет — против Зевса и за трон. Набежало столько — Арес шутил, что впору города строить… «Построим», — соглашалась Афина.
А теперь — глядя на послов, ждущих у крыльца дома, на сам дом, обнесенный чередой построек (скоро придется дворец строить, чтобы уместить гостей-послов-прислугу!) — гадала, куда бы мог деться муж.
За отцом? За отцом он бы позвал ее с собой, только вот — как найдешь того, кто невидим среди смертных… К дружкам? Тоже вряд ли: гостем в доме Афины и Ареса был разве что Гермес. За умение молчать, когда требуется, всюду пролезать и болтать… тоже, когда требуется. На разведку — так какая разведка посреди ночи… К любовнице? Всплыли в памяти жалобы Деметры на неверность Зевса. Афина фыркнула носом. И тут же неприятно кольнуло внутри: вчера была свадьба Гефеста и Афродиты, гремело основное пиршество, так что если бы вдруг…
Фыркнула носом еще раз и пошла — разговаривать со служанками и на всякий случай удалять со двора посторонних, послов… меньше глаз, меньше ушей — меньше пищи для стоустой Молвы.
Служанки позевывали, терли глаза. Перекрикивались зычно: «Будто песку кто насыпал!» Афина кивнула коротко, выслушала рассказы-близнецы: никто не видел, как Арес ушел. Распустила служанок, освободила от дел, сказала: должно быть место и для отдыха.
Кажется, это сочли еще одной мудростью. Как и то, что она сказала следом: что хочет побыть в одиночестве, ибо Мудрость никогда не одинока. Иногда Афине казалось, что стоит только сделать серьезное лицо, произнести любую чушь, пусть бы и что-то из бессвязных фраз Лиссы — и все заахают, достанут таблички, увековечат на сырой глине, понесут потомкам…
Мудрость никогда не одинока, — повторила Афина, проходя во внутренний двор, обустроенный для тренировок. Даже если рядом есть лишь небо с безмятежными овцами Нефелы. Мудрость всегда найдет собеседника. Себя. Или прошлое. Или…
Промахос сделала ещё три шага. Мгновенным движением призвала в пальцы копье — и отточенная тяжелая бронза в тот же миг свистнула и ушла в безмятежные небеса.
— Сдурела, Мудрая?! — возмутились небеса в ответ.
Расщедрились и послали гонца: белые перья встрепаны, физиономия перекошена, в руках — чашка с сонным зельем. Брат смерти кривился и потирал лоб — на лбу набухала изрядная шишка.
— По делу пролетал… — шипел Гипнос, обнимая чашку. — А если бы ты чашу у меня из рук выбила? Или к овцам Нефелы бы приколола?
— Мало чести для овец, — отрезала Совоокая. Призвала копье обратно — покачала в пальцах. — И если бы я хотела ранить тебя — я метала бы копье острым концом.
Бог сна уставился сердито — но в серых глазах нет-нет, да и мелькала опаска.
— Так это ты на овец Нефелы охотишься, от великой-то мудрости? Или развлекаешься — сбиваешь с крыльев случайных путников в небесах? Мог быть Гермес — или Чернокрыл…
— У твоего брата нет крыльев, — Афина говорила холодно и тихо, на бога сна вроде бы и не глядела — рассматривала копье. На деле же — ловила боковым зрением: не попытается ли Гипнос удрать? Бог сна бурчал и примерялся к своей чаше, но пробовать воинственную дочь Метиды на скорость не пытался. Ждал — что скажет.
— Я не люблю соглядатаев.
Вздрогнул, заполошно захлопал крыльями. На себя принялся указывать: я?! Соглядатай? Да кто тут вообще…
— И не люблю лжецов, сын Нюкты. Для того, кто просто пролетает по делам, ты летишь слишком неторопливо. Сколько ты следишь за мной — час? Два?
Копье хищно дрогнуло в пальцах, уставившись богу сна в переносицу. Тот забормотал было: «Овечки же… уж и отдохнуть нельзя? И вообще, у меня с Нефелой…»
— Мудрость терпелива, — задумчиво проговорила Афина. Поправила упрямую прядь. — Но про меня говорят, что я лишилась мудрости. Стала обычной слабой женщиной…
— Слабой, — фыркнул брат смерти и потрогал набухшую на лбу шишку. — Тьфу ты, вот и в кого ты удалась, честное слово. Или от мужа нахваталась? Этот сразу на подходе — душить…
Раздул щёки, выдернул перо из белоснежного крыла. Буркнул — «Совсем облезу с вами». И заговорил, не дождавшись вопросов — потому что увидел, как взгляд Афины оборачивается копьем.
— Я к вам сюда ночью с вестями — только подлетел еще, а он сам из дома выскочил. Я еще рот раскрыть не успел, а он за горло хватать. Молчи, говорит. Глазами, говорит. Ну, я пикнуть не успел, а он уже в глаза, до донышка, а потом только кивнул… Говорит — давай свой настой, чтобы жена уж точно до утра не заметила. Плащ сгреб, меч сгреб, копье хватанул, говорит потом: посматривай тут. А за кем посматривать, что делать, куда сам ушел…
И развел крыльями, лучась честностью. Ничего, мол, не знаю. Хочешь — Стиксом поклянусь?
Афина упрямо тряхнула головой.
— Ты направлялся к нам ночью? С вестями? От кого и с какими?
— Так от Чернокрыла же, — охотно пояснил Гипнос. — У них там, понимаешь ли, Персефона пропала. Ну, дочка Деметры…
Кора. Невеста Ареса, — вспыхнуло внутри невольно. С которой вместе танцевали тогда, у Парнаса, на помолвке. Нет, Мудрая, — это глупо.
Не невеста Ареса. Жена отца. То есть, Кора говорит, что она жена Аида — и ей почти никто не верит… только вот даровавшие Коре новое имя Мойры вряд ли ошибаются.
— Пропала?
— Да, после пира. Сама история — на триста песен, а если в двух словах, то сбежала с олимпийского пира… можно сказать, от любящего папочки.
— Сбежала от Зевса? — усомнилась Афина.
С Персефоной они не виделись с мнимого похищения Афины. Теперь Промахос знала о бывшей подруге немногое. Знала — что та ждет возвращения Аида и ищет его. Знала о жалобах Деметры на отбившуюся от рук дочь: Гера говорила, что сестра часто ей жалуется… Знала то, что говорили мать и Гипнос: что Персефона пытается разыскать своего мужа среди смертных. Не знала только — как ей удается оставаться незамеченной. И потому догадывалась — кому перед уходом отец мог отдать подарок, полученный от Метиды. Цену рождения Афины.
