Клятвопреступника и братоубийцу так просто не уволочешь. Тяжел груз сделанного — с места не сдвинешь.
Кажется, великий Эреб что-то орет, отчаянно пытаясь влезть в каждого из присутствующих. То ли о том, что я сволочь, то ли о том, что я проиграл, то ли о том, что никто и никогда… Никто. И никогда. Не нарушал клятву Стикс осознанно. Не давал ее с умыслом — чтобы нарушить. Не использовал ее как приманку. Да, Великий Эреб. Никто и никогда. Подумай об этом там, в своем дворце, где ты скоро снова окажешься спящим. Когда растеряешь силы на… сколько, век? Меньше? Можешь утешаться тем, что я проиграл. И остальные бессмертные глядят на меня с ужасом. Мне даже кажется — кто-то кричал из этой толпы, пытаясь меня остановить. Пригрезился даже вскрик — голосом Коры… Но теперь — теперь они молчат. Будто меня уже окутывают черные воды Стикса. Будто между мной и ими уже нет ничего общего, будто проложена незримая черта, через которую не шагнуть: девять лет зачарованного, ледяного сна. И девять лет смертности, из которой еще никто не возвращался. Может, только на одном лице я вижу не ужас, но уважение. Стикс Подземная прищурила серые глаза — что-то особенное разглядела в клятвопреступнике. Не торопится поднимать руки, напускать ледяные волны. Стоит. Молчит. — Прощайся, — говорит потом. — Мои воды будут ждать тебя. С кем прощаться? Я для них все равно что уже исчез. Стал невидимкой на глазах у всех — вот разве что, подойти к Танату Жестокосердному. Протянуть клинок, весь в ихоре несчастного Посейдона — вернуть хозяину. Выбросить из-под век напоминание: клинок был моим требованием. Есть еще и просьба — помнишь? Дождаться ответного кивка: помню… И потом обвести их глазами: словно зал ледяных скульптур. Никто ничего не хочет сказать. Никто ничего не понимает. Потому что этого же просто не может быть — чтобы кто-то отдал вместо чего-то — себя. Не вместо чего-то — вместо подземного мира!
Вот и Эреб с Посейдоном думали — что не может такого быть.
Молчат кифары у Ифита и Аполлона — с них даже такие песни не просятся… Все сказано. Все кончено. Правьте. Живите. Детей рожайте. Мне — невидимке — пора. Голова брата провожает меня широко распахнутыми глазами. Наверное, нужно превратить во что-нибудь тело — новое дерево… новое море. Зевс догадается, не маленький. Да и на Олимпе все как-нибудь устроится, а в подземном мире… Что в подземном мире?
Жильцы в подземном мире. Собрались, стоят. От входа у Тэнара, куда я шагнул от Офриса, так ни с кем не попрощавшись. И все ниже, ниже, вдоль стен, к спуску, с Стиксу…
…Они стояли, понурив головы. Молчаливая, полная почтения свита. Кто-то на колени опустился, кто-то бросал цветы под ноги, а кто-то так и черепа — почтение выразить. Провожали своего Владыку. Оставившего вольный мир — вольным. Променявшего его на себя. Поставившего подземный мир вровень с небом и морем. Надрывный вой в отдалении — показалось, наверное. Может, я иду слишком быстро. Бреду, будто во сне — это Стикс торопит: титанида сдерживает воды собственной реки, и мне некогда смотреть на виноватую физиономию Гипноса, на серьезное лицо Гекаты, пораженное — Нюкты… Нечего удивляться: я, например, до последнего не верил, что это сделаю. Не скорбите: вам не о ком. Я недолго правил. И больше править не смогу: все ведь знают, что из Стикса не возвращаются. Был царь, да весь вышел. Потому вы остаетесь позади — внезапная, молчаливая, хмурая подземная стража. Потому что впереди плещут о берег волны, с которыми мне предстоит свести тесное знакомство. И вот, мне бы сейчас поговорить разве что с одной. С той, которая должна быть за плечами: поселилась там, потому что там все так правильно началось. Жаль всё же — что так заканчивается. Наверное, она ушла, чтобы не видеть этого. Ананка моя. Сбежала из-за плеч, бормоча, что я бездарно дрался. Так что теперь здесь только я. Да еще ледяные, вязкие, черные воды, медленно тянущие ко мне руки в жутковатом объятии. Обещающие вечную, незабываемую ласку. Только я, да еще… — Зачем ты солгал? — спросила она, поднимаясь с камня. В руке тускло блеснул мой хтоний. Глаза у нее были сухими и зеленели ярче драгоценных камней, губы — искусанными. Хотел Ананки? Получи, Кронид. Вот она — рассерженная, обвиняющая… прекрасная. Ну, и что ты ей ответишь? Потому что всю жизнь лгал, начиная от того самого пророчества? Потому что моя жизнь дешевле всего подземного мира, потому что я привык — меньшей кровью? — Ты сказал, что исчезнешь. Но это… — она кивнула на вязкую, ледяную реку. — Это на девять лет. Только на девять лет. Ты вернешься. Ты же вернешься? — Мне поклясться тебе Стиксом? Ты не захочешь увидеть, каким я могу вернуться, Ананка моя. Там не только девять лет страшного, ледяного сна — там девять лет смертности. Старости. Возвращаться мне стоит разве что на поля асфоделей — может, они и примут меня с радостью. — Не надо клясться. Просто скажи — и я поверю. Дай надежду… — Надежда прячется где-то в сосуде титана Япета, дитя. В мире ее немного. И к чему она тебе, Кора? У тебя впереди — свадьба с Аполлоном, счастье, дети… Зачем ты стоишь над ледяными водами, которые уже торопят и тянут руки — к чему просишь меня вернуться? Есть ли то, ради чего стоит пройти сквозь смертность и ледяные воды — и потом вернуться? — Ты вернешься, — сказала она, и слезы наконец блеснули в глазах — остро и зло. — Вернешься, потому что я буду тебя ждать. Дни. Годы. Слышишь? Помни, что я буду ждать тебя — всегда буду ждать тебя, потому что я… Отвернулась на миг — и вдруг шагнула вперед, обвила шею руками, прильнула к губам. Не в невинном поцелуе — в три мгновения — в настоящем, бездонном, сжигающем… Со странным терпким кисло-сладким привкусом. Моего символа. Гранатового сока. Алые капли текли по ее губам. По моим тоже. Вкус клятвы — не ледяной клятвы Стикса, а иной… — Я твоя жена, — прошептала она, и взгляд ее доверчиво лег под мой: смотри, там ты, только ты, с того самого, первого поцелуя — ты, еще когда я увидела тебя настоящим. Влез, вытолкнул Аполлона — первое, нечаянное чувство, заслонил собой, забрал всю, украл, надежнее, чем на колеснице, во время танца. — Здесь, над черными водами, я клянусь тебе в верности. И обещаю ждать. Я не попрошу ответной клятвы: я знаю, что ты вернешься. Я верю… Черные руки — черные воды пришли от русла Стикса. Потрогали за плащ, подергали робко: пора, сколько можно. И я разомкнул объятия — по-прежнему не зная, что сказать, полный до краев глупым, весенним счастьем, теплом ее рук, вкусом ее губ… Сделал шаг назад. Еще, еще шаг — повинуясь зовущим ледяным пальцам Стикса. Почтительным, но неотвратимым. Моя жена стояла на берегу. Улыбалась мне, только сжимала мой хтоний — пальцы побелели. И взгляд ее был полон весны и танца, в котором я увидел ее в день ее обручения. «Думай о весне, — говорил ее взгляд. — Она всегда приходит за стужей. В северных краях иногда приходит зима, когда умирает все живое. Но потом является весна и воскрешает землю, и на промороженной почве поднимаются цветы. Думай о весне, царь мой, а весна будет думать о тебе. Думай о тепле, о пении птиц, о поцелуях под горячим солнцем. Помни: я жду тебя, каждый день, каждый час, каждую минуту. Помни обо мне… царь мой…» И я помнил. И улыбался — когда воды Стикса захлестнули лодыжки, и полоснуло раздирающим холодом. Когда вязкие, как мед, они поползли до колен, а потом — выше, выше, выше… Когда стали захлестывать до груди — казалось, что фибула-гранат соскользнула ниже, к сердцу, и греет… Стоял спокойно и улыбался, когда стылые воды поползли по лицу, вбирая в себя улыбку. Последним, что я видел — были зеленые глаза, глядящие на меня с нежностью. Потом воды Стикса захлестнули с головой. И восемнадцать лет — девять в зачарованном сне и девять в смертности — показались глупыми мигами. Комментарий к Сказание 8. О меньшем зле и нерушимых клятвах И малость примечаний:
1. Ребятыыыы, личный рекорд! Оторвалась от варгов и всю главу за два дня – да это просто праздник какой-то.
2. А, нет, текст НЕ закончен. Было искушение, но самое ж интересное впереди.
