3. Ну, я так понимаю, после Таната в прошлой главе просьбы не кушать автора можно уже и не ставить, да?)

====== Монодия. Персефона ======

Еще никогда во время написания мне так ясно не виделись укоризненные глаза читателей. Извиняюсь, правда. В оправдание могу сказать, что глава вспухла и подросла, и теперь в ней куча ненужной инфы о том, как развивались чувства Коры

 — Какую свадьбу ты хотела, маленькая Кора? Разговаривать с собой во снах — дурная примета. Говорят, можно себя же и проклясть. Или сказать слишком многое ночным первобогам, которые прокрадываются в сны даже к бессмертным — смущают… Только вот она теперь не боится тех, кто живет под землёй. Разговаривать с этой она совсем не боится. Эта — почти как она. Темно-зеленый убор, лицо белое и холодное. Двумя неживыми драгоценными камнями зеленеют глаза. Медь волос подобрана в высокую прическу — убор замужней — и эта, вторая, из снов, кажется старше…, но не чужой.  — Пышную, — отвечает Кора во сне в десятый, сотый, тысячный раз. — Какие бывают у богинь. Где у невесты будет алый с золотом убор, такой, что глаз не оторвать, и багряный плащ будет мягкими складками падать с плеч жениха, и будут звенеть изукрашенные драгоценными камнями кубки, и песни и пляски будут литься до утра… И будут здравницы, и пожелания многих наследников, и завистливые взгляды тех, кому не досталось такого мужа. Еще будут подарки. На свадьбах богинь бывает много подарков. Расшитых золотом дивных одежд и ковров. Чудесных игрушек ковки тельхинов или Гефеста. Богиням дарят колесницы и коней, и дворцы, и острова, и песни. А под утро муж внесет свою жену в свой дворец, и касания его будут горячи, и поцелуи ласковы.

— У меня была пышная свадьба, — отвечает тогда та, и зеленые глаза полыхают памятью. — На ней хватало вина, которое горчило для меня, и здравниц, которых я не слышала, и подарков, которые были мне не нужны. На моей свадьбе веселились гости. Звенели кубки. И были подарки: остров, и изукрашенные драгоценностями игрушки, и одно ожерелье из черного и белого жемчуга. И были трое — посреди общего веселья: муж, жена и мать жены.

Все на свадьбе — а эти на похоронах.

Бойся же пышных свадеб, о Кора…

Во сне она смеется в ответ. Холодным смехом, похожим на вязкие воды Стикса.  — С чего мне бояться их? — шепчет в ответ. — Мне они не грозят. У меня не было пышной свадьбы. Совсем никакой не было. Хтоний в руках — вместо свадебного убора. Вкус гранатового сока — вместо сладкого вина. Один его поцелуй — вместо всего остального. Прощальный взгляд уходящего в Стикс — вместо проводов на ложе. Тогда та, иная, становится удивленной. Хмурится — не понимает, что за свадьба такая. Потому что если так начать брак — чем закончится?!  — Разве даже подарков не было на твоей свадьбе, маленькая Кора?  — Подарок был.

Насмешливые, скрипучие старухи, дочери Ананки-Судьбы. Явились на ее свадьбу — которой не было. Пришли во дворец, когда она стояла перед троном отца: когда тот хмурился, когда мать плакала, когда остальные отказывались верить… Пришли — и подарили ей имя.

Впервые явились сами в олимпийский дворец. Чтобы бросить ей — расшитое не хуже свадебного покрывала «Персефона».

Убивающая смерть. Уничтожающая уничтожение. Мать заплакала еще горше, богини шептались. Маленькая Кора, жена Аида-Клятвопреступника, молча смотрела на тех, кто свил его нить.

— Что-то уж больно много уничтожения в одном имени, — прохихикала Лахезис.

— Разве она не выбрала раньше жребий весны? — усмехнулась Клото.

— Кого же так сильно хочет уничтожить весна? — прошамкала Атропос.

— Ананку, — сказала Кора, безучастно глядя Мойре в лицо. Видя, как с него медленно пропадает насмешка.

Почему вы так быстро ушли, о вездесущие Мойры?!

— Какую же свадьбу теперь ты хочешь, о маленькая Кора? — шепчет та, иная, из снов. Та, которой тоже дарили имя. У которой была свадьба.

— У меня уже была свадьба. Лучшая, какая может быть. Вкус граната, стоящий всех вин. Один поцелуй, на который можно обменять все ласки.

— Так чего же ты хочешь тогда, маленькая Кора?

— Чтобы он вернулся. И чтобы сгорел поганый свиток той, которая отняла его у меня. И не зови меня Корой больше, слышишь?!

Слышу, кивает та, у которой все началось не очень — зато потом совсем неплохо закончилось. Знаю.

Ты Персефона, как я. Просто меня зовут Персефоной Подземной.

А тебе впору зваться Персефоной Невидимой.

 — Это девять лет, — сказала она матери тогда. — Только девять.

Матери — хотя смотрели на нее все. Отец — сначала изумленно вскинув брови, потом хмурясь. Аполлон — с неверием, почти отчаянием. Гера, бывшая жена, — с жалостью и пониманием. Тетка Гестия — с теплом и ободрением…

Взгляды летели копьями, свистели стрелами, рубили мечами, падали теплыми перьями, сквозили лучами… Не доходили. Растворялись в черных водах, которые окутали ее, будто погребальное покрывало. Заслонялись одним взглядом — его, прощальным.

Который был с ней всегда.

— …наш союз скреплен гранатовым соком — символом подземного мира. И когда Владыка Аид вернется — мы сыграем свадьбу.

Кажется, отец хотел что-то говорить. Но тут отворилась дверь — и вошли мерзкие старухи, насмешницы-мойры: высохшие, будто труп в толосе, бело-седые, со сморщенными паучьими пальцами. Вошли, не обращая внимания на поднявшийся гул, на почтительные приветствия, на вставшего с трона Зевса Олимпийского… Вошли — и подарили ей имя.

Она почти не слышала их, провозглашающих что-то скрипучими голосами. Только смотрела — с брезгливым удивлением. Не понимала — как такие мелкие, такие ничтожные могут плести всемогущие нити. Как они могли сплести его нить — и увести ее в черные, холодные воды.

— Много уничтожения в одном имени… что хочет уничтожить весна? — услышала она наконец — и ответила правду:

— Ананку.

И могла бы поклясться, что там, на сморщенных лицах, за зыбучей древностью, мелькнул страх. А потом дочери Ананки ушли, как появились: не глядя ни на кого и не отвечая на приветствия и приглашения. И, кажется, отец опять собирался что-то сказать.

Но тут поднялась, захлебнулась в рыданиях мать. Заголосила, как над покойницей, вцепилась себе в волосы, сорвав с них дорогое покрывало. Плакала о многом: «что же ты наделала, девочка моя», «подземный мир, это же подземный мир», и «лучше бы был Аполлон», и «неужели ничего нельзя сделать»…

— Не нужно ничего делать, — сказала она тихо, холодно, обнимая ее. — Не бойся. Все будет хорошо — это же девять лет, только девять лет…

И не услышала — что ответила заходящаяся в рыданиях мать. Смотрела на отца, силящегося принять решение. Тот махнул рукой — наверное, хотел показать, что у новоявленного Владыки Олимпа хватает хлопот и без строптивой дочери.

— Чего ты хочешь… дочь. Персефона? Остаться на Олимпе?

— Быть на Элевсине, где я выросла. Чтобы ждать моего мужа.

И не встречаться глазами с Аполлоном, любовь которого жестоко предала. Колыхнулось изнутри — предательница… И пришло в ответ волной равнодушия: хорошая пара с клятвопреступником.

Отец махнул рукой — пусть будет так. Под присмотром нимф, под присмотром матери… пока не станет ясно, что делать дальше.

Персефона знала, что делать дальше. Ждать.

Ждать — слово вцепилось корнями, вросло под кожу. Вобрало в себя жизнь.

Я готова была ждать вечность, чтобы оказаться в объятиях Аполлона. А нужно — меньше. Девять лет, чтобы увидеть моего мужа.

Девять раз — созреют виноградные лозы. Зацветет дельфиниум. Под жарким летним солнцем будут наливаться колосья, которые потом сожнут смертные. Девять раз наступит лето, потом краткое увядание, когда желтеют и опадают листья…

Весна вот только не придет. Весна затаилась на Элевсине — весна ждет…

Нет больше веселых танцев, и песен с нимфами, и короткого зеленого хитона нет тоже. Темное, длинное одеяние, волосы подобраны, как у замужней женщины… как у теней, которые скитаются по берегам Стикса — все пытаются кого-то отыскать…