*

Не хочу никого видеть. Смешно — видеть-то как раз нужно. Распоряжения отдавать, планы строить. Приказывать — что да как. Но у меня это началось с того дня, как от Эреба пришел ответ: он согласен на договор (еще бы он был не согласен, когда я Стиксом поклялся). Тогда вдруг оборвался стук сердца, наступила глухая пустота, а потом я понял, что никого не хочу видеть. Хочу только — сидеть с закрытыми глазами, различать оттенки темноты — может, хоть Ананку свою услышу… Нет, молчит, недоуменно как-то. Раньше я думал — если я ее любимчик, то она со мной как-то чаще и разговаривать будет. Видно она, наподобие одного мечника, считает, что слова — это шелуха, только вот как разговаривать с Ананкой взглядами?! Это что-то уж совсем сказочное — из песен аэдов, перешептываний, которых теперь стало куда больше. Из сплетен. Спасибо еще — Эреб ответил быстро, Зевс и так устал отвечать — почему договор буду заключать я, а не он. Потому что ему есть чем платить, — отвечал Зевс. Потому что старше. Потому что мудрый. В последнем все были полностью уверены — что на Олимпе, что на поверхности. Сам Зевс качал головой — как ты их… И с клятвой. И с малой ценой — с подземным миром (да пусть там как хочет, так и правит в подземном мире, лишь бы к нам не лез). Мудро, брат, мудро… Мудро, дядюшка, мудро, — напевал Аполлон, шептал Гермес, бормотал Гефест. Гера — и та ляпнула это словечко. Ифит, правда, прятал глаза. Жалостливый. Да еще Гестия плакала, но с ней я почти не виделся — потому что и не хотел никого видеть. Гипноса, например, особенно не хотел — а белокрылый все же шастнул, сообщил мне, что я сволочь.  — Откупился нами, значит, — прошипел сквозь зубы, удивительно похожий в этот момент на близнеца. — Да если б я знал… Стиснул чашу так, что она треснула, махнул рукой — и больше на Олимп носа не казал. Видно, полетел подземных предупреждать о моем неизмеримом вероломстве. Могу себе представить, что начнется в подземном мире — кто на сторону Посейдона переметнется, кто начнет искать способ отомстить Крониду и внешнему миру… Ехидна, например, каких-то новых чудовищ сходу нарожала, а Геката потихоньку новые яды принялась изобретать — это мне уже племянник-Гермес нашептал, который мотался в подземный мир по моим поручениям. Я сам не ходил: смаковал последствия своего решения. Слушал — слухи распоясались, Осса-Молва тоже предвкушала скорое владычество Эреба и пустилась во все тяжкие. Чувствовал — сладкое олимпийское вино, которое становится кислым во рту, и запах благовоний и фруктов, и пронизывающее весь дворец возбуждение: скоро — малой ценой, меньшей кровью, за нас… Быть обмену! Клятва! Быть обмену. Малой ценой. Меньшей кровью. Подлостью. Вероломством. И над всем — клятва: страшная, нерушимая, и скоро пора к Офрису. И никого не хочется видеть. Сегодня — а это уже сегодня — пришлось разве что с Убийцей перевидеться. Разговора не вышло: я не разговаривать шел.  — Ты говорил, что должен мне, — сказал я с порога. — Мне нужно от тебя две вещи. Две вещи — требование и просьба. Для всех — и за меня. С Ифитом я еще раньше поговорил, с Герой — не стал: трудно говорить с тем, кто слишком хорошо тебя знает. И все равно ведь увидимся: сестра, как и остальные, будет там, на Офрисе… Уже там, на Офрисе. Туда, наверное, даже слуги сбежали. Посмотреть на великую мудрость — как я навеки отдам подземный мир за небо и море. Аполлон отбыл, я слышал, Зевс — еще раньше: там же нужно все обустроить для торжественной встречи с якобы братом. Может, Афродита осталась, или Гестия — не знаю. Сижу у себя в покое и готовлюсь шагнуть на Офрис — шлем под локтем, так и подмигивает: исчезнем, да? Зевс полагает, что мне придется исчезнуть после этого решения. Потому что вызвать на себя гнев всех жильцов всего подземного мира — это не шуточки. Брат даже предлагал помощь (а то там Геката, да и вообще, народ мстительный).  — Я уж как-нибудь сам, — ответил я. И сейчас вот сижу — безмолвно спрашиваю шлем: хочешь — исчезну?! И не отвечаю, как и куда. Может, в страну невидимок: мне видеть-то никого не хочется. Кроме, разве что…  — Дядя… я не вовремя? Да? Ты всегда вовремя, Ананка моя. Смешно: знал же, что во дворце, мельком вот любовался… все не мог выбрать времени, поговорить. Хорошо еще — Ананка мудрая, пришла сама. Опять накинув капюшон, из-под которого так и просятся на волю медные пряди. Опять — отчаянно краснеющая, так что мне даже и любопытно: а под плащом-то и на этот раз столько же одежды, сколько тогда, в пещере? Хаос знает, что за мысли перед Офрисом в голову лезут.  — Я… хотела раньше, но все не получалось. Сначала мама, потом Афродита, и… все говорят: ты так занят, у тебя же эти переговоры, Посейдон…  — Для тебя я всегда найду время… дочь брата. Может быть, ты хочешь еще о чем-то попросить меня? Наверное, я пугал ее. Слишком пристальным взглядом, слишком вбирающим… как там говорят — два Тартара, не глаза? Может, так. Но она все краснела, не сразу вспомнила — вот, капюшон откинуть надо… глаза прятала, будто, как в прошлый раз, стояла передо мной обнаженной.  — Попросить? Нет, как я… ты и так столько всего… лишь поблагодарить. Я же знаю, что все это ты — что ты просил за Аполлона, хотя Зевс хотел судить его… и за наш брак ты тоже просил… Ты примешь от меня дар? Во рту пересохло: вспомнилось — падает плащ с белых плеч, раскидываются волосы, скрывая грудь…  — Такой же, как ты предложила мне в тот раз, племянница? Ты играешь с огнем. Я ведь знаю, что мне предстоит сегодня… я же могу и согласиться.  — Тетушка Гестия играет с огнем всегда, — ответила Кора тихо. — И ей ничего не бывает. Я помню, что ты не взял тогда то, что я предлагала… и приготовила другое. Вот: я сама придумала, как это должно выглядеть, а Гефест сделал… Фибула для плаща — половинка граната. Мигают полупрозрачные алые зернышки — цвет крови и форма слез, ах, какое сочетание… Фибула чуть подрагивает на девичьей розовой ладони, и гранат кажется живым, только очень маленьким — вот-вот соком истечет…  — Говорят, гранат — символ твоего мира. Того, куда ты… где ты… ну, который ты… Мама рассказывала мне: Гея прорастила там гранаты на крови своего сына — Офиотавра. И мир принял эти деревья — они заплодоносили там… во тьме и пламени. Знаю, видел. И неспешно беру брошь с твоей ладони, моя Ананка — каменный гранат, символ крови Офиотавра, ягненка на алтаре чужой игры, жертвы… Беру медленно, стараясь продлить прикосновение. Глядя на твое вспыхнувшее лицо.  — Спасибо… дочь сестры. Я предпочел бы еще один поцелуй, но это уже — много. Много — даже видеть тебя сейчас, перед тем, как мне идти на арену. Перед тем, как… Гранат на ладони хранит тепло ее руки.  — Я… еще хотела сказать тебе, что я не верила. Когда Аполлон говорил: нужно бежать… рассказывал, как ты жену бичевал, я все равно… знала, что все не так. И я просила его — не ходить, не поднимать бунт. Он не слушал, а я не знала, как остановить его… мы даже поссорились, и когда я вернулась к матери — я думала принести обет, стать девственной богиней… Слова — несвязные, как мои мысли. Падают, падают… Значит, ты не принадлежишь Аполлону — где же твоя любовь к нему? Ты шепчешь: «Я боялась, я так боялась» — и я вижу, что боялась не только за Аполлона… правда? За меня?!  — И я знаю, что они опять все ошибаются, Владыка… дядя. Когда думают, что ты отдашь подземный мир Эребу. Они все ошибаются, ты не такой. Только мне кажется, что ты… сделаешь что-то страшное. Скажи, это так? Что же ты делаешь, стрела моя, куда же ты целишь, я — так много лгавший в своей жизни — совсем не могу тебе лгать, когда ты так близко, с горящим румянцем на щеках, с красными от бессонных ночей глазами — неужто ты тревожилась за меня и не спала? Хочется в это верить.  — У тебя доброе сердце, Кора. Но иногда даже то, что кажется страшным — малая цена. Малая кровь. Тебе ли не знать этого — ты собиралась бежать с Аполлоном, несмотря на гнев Зевса, а возможно и мой. Разве не малой ценой за любовь тебе казались любые лишения?  — Так ведь то за любовь… Спрятала глаза — воин в бронзовом шлеме волос. Вскинула снова — глядя пронизывающим взглядом.  — Ты странно говоришь… дядя. В прошлый раз ты говорил: у Владык не бывает любви.  — Да. Я больше не Владыка. Спроси кого хочешь — я свергнут с Олимпа, и даже подземный мир я обещал Посейдону.  — И значит, ты теперь можешь…  — Могу, — сказал я спокойно. Вдруг стало легко, и покатилось в неведомую пропасть — предназначение, решения… сложные пути. Жаль только немного — я не Крон, не могу длить мгновения вечностями. Например, это: она смотрит мне в глаза, наклонилась — как стрела, готовая лечь на тетиву…  — Что же ты будешь делать теперь, дядя… Аид? Когда у тебя нет царства, и ты можешь любить?  — Исчезну, — сказал я почти что весело. — Скроюсь от дрязг Олимпа, войн, пиров… всем нам иногда хочется уйти от своей судьбы, да, Кора? Прими от меня это — если вдруг такого захочется и тебе. Она вскинулась непонимающе, когда я положил ее ладони на шлем. Хотела было протестовать… И этот миг я прижался губами к ее лбу — услышал аромат цветов в волосах. Отвернулся, легко шагнул, чувствуя, как греет плечо фибула в виде граната. Не в коридор. Не в соседний покой. На Офрис. * * * Гранитные пещерные залы — в десять ростов, задерешь голову — потеряешься. Грубые колонны. На барельефах — Крон, оскопляющий отца. Дворец не был достроен, когда я сверг Крона и воцарился на Олимпе — и я приказал отделать его хоть как-нибудь. Как знал, что пригодится. Главный зал — разбавленный факелами полусумрак, сыроватый и настороженный. Эхом отдаются шаги. Мои шаги — легкие, спокойные. Будто и груза за плечами нет. Так, наверное, настоящие цари ходят. Те, что легко и без колебаний кидают тысячи жизней на алтарь. Те, что отмахиваются — да ведь это же только жизни из подземного мира, чего там! Те, что готовы продать и предать всех и вся, кроме себя самого, и потому так легко разбрасываются клятвами Стиксом. И все знают: такая клятва нерушима. Ибо себя самого цари предать не в состоянии. Его шаги — медленные, тяжкие, неторопливые. Шаги того, кто знает: он неуязвим. Облечен в нерушимую клятву, как в доспехи. Никто, — звучат шаги. Никогда, — отдаются по гранитному полу. Никто, никогда, никогда… Посейдон нынче — в черном. Посейдона нынче не узнать. Тьма волос — укрощена, мертво течет на плечи. Тьма усов и бороды обрамляет бледное лицо. В глазах — тоже тьма: густая, многолапая… Во тьме — торжество. «Как я тебя, братец…» Да, брат. Я надеялся на это. Что ты еще — хоть немного ты. Будь Эреб целиком собой — он бы, наверное, понял. Ты, как и остальные здесь — не понял бы ни за что. И потому ты идешь с таким торжеством — плечи расправлены, шаги величественны. Взглядываешь на Стикс — свидетельницу твоей неуязвимости. Того, что никто и никогда не нанесет тебе удар. И свидетельницу того, что я отдаю подземный мир в твои руки. Тишина. Взволнованное, растворенное дыхание. Жертвенник посреди зала — сложенный из грубых камней, с черной, холодной водой на нем. Тот, на котором мы сейчас скрепим нашу страшную, нашу нерушимую клятву. Вот мы сближаемся — и ты идешь без опасения. Встречаешься со мной глазами над жертвенником.  — Радуйся, брат. Наверное, ты сейчас выглядишь куда царственнее меня: я одет как странник. Хламис дорожный, простой хитон… фибула только — гранатовая. Кровью запеклась на плече. Вязкие, ледяные воды застыли в чашах. Ждут наших слов — скрепить нерушимыми узами. Воды, которых так боятся бессмертные, которых так боишься даже ты, о Первейший, что ты поверил, что я готов отдать мир, только чтобы не окунуться в эти воды. Ты, как и все, поверил, что я поступил мудро. Прости. На самом деле я поступил безумно. Характер скверный, наверное.  — Я готов принести клятву, брат, — кривятся в улыбке губы бывшего Посейдона. — Где же жертва, которой мы скрепим ее? Сейчас будет. Я обещаю тебе, мой средний: сейчас будет. Прости меня, брат. Так уж вышло, что я собираюсь купить мир для всех. Для неба, земли, подземелья. Малой кровью. Ты ждешь от меня ответа — и вот он: блещет холодным огнем в правой руке. Мелькает — легкий, давний подарок Левке, отданный сыну и призванный ненадолго в час надобности… Вонзается тебе в грудь. И ты падаешь на колени, бывший брат. Смотришь с недоумением, а потом с ужасом на меня снизу вверх. На Климена Криводушного. Климена Вероломного. Климена Клятвопреступника. Сломавшую самую страшную из Клятв, будто хрупкую веточку.  — Что… ты… делаешь? — шепчешь ты голосом Посейдона, не Эреба. Глядя в мои глаза, которые ничего тебе не подсказывают.  — Жертву приношу, — деловито отвечаю я, и в левой руке возникает второй мой ответ — клинок. Не жертвенный нож — черное, чуть изогнутое, кровожадно напевающее лезвие. Лезвие смерти, после которого не заживают шрамы. Взятое у владельца ненадолго, с возвратом. Эй, где крик «Благоговейте»? Нет? Жаль. Такое жертвоприношение намечается. Брызжет благоуханная кровь — брат брата… слышен тяжкий удар, звук падающего тела. Ихор заливает плиты, и на алтарь падает голова Посейдона — рот яростно приоткрыт, глаза распахнуты, будто в колесничной гонке кому проиграл… А из тела вместе с ихором вытекает черное, многолапое… тьма, яд подземного мира. Стелется по плитам, будто покрывало Нюкты, норовит с собой уволочь, только где ему.