Эреб теперь стоял напротив, щурился, высверливал взглядом истину. Что там сын? Терпит ли наказание за свое предательство? Готов ли стать сговорчивее?

Танат чуть дернул головой — не особенно готов, отец. Может — ты слишком напоминаешь мне одного зарвавшегося царька — наверное, в тебе еще долго будут проскакивать черты того, тело которого ты заполнил… Может, меня не зря назвали Жестокосердным. Мне наплевать, что ты хочешь мне предложить — а ты же что-то хочешь, иначе не стал бы мучить. Пихнул бы в Тартар — и дело с концом.

А может, ты выдумал плохие пытки. Хитон намок от ихора, располосован невидимым бичом, и осколки ребер колют грудь изнутри, и по коже сперва прошлось пламя, потом ее изглодал насланный тобой холод… Разве это пытки, о великий Эреб? Попроси совета у спорщиц-Мойр. Они тебе расскажут пару слов о вечной жажде. А пока что — лови отблеск улыбки с окровавленных губ.

Эреб хмыкнул. Покивал уважительно — так, сынок, так… Подошел, задумчиво примерился было пяткой к лежащему на полу мечу… Покачал головой.

И тут ударила боль в крыльях. Словно острейшим копьем — в надежнейший, веками не подводивший, надежный щит. Наотмашь.

Танат дернулся в цепях — и крюки рванули крылья сильнее, безжалостнее. Зазвенели, падая на пол, перья.

А потом подвал вдруг ушел, размылся. Наверное, я шагнул, как тогда… когда? — подумалось удивленно. Без крыльев, когда-то… к кому-то…

К ней.

Девичьи пальцы рассеянно перебирают огненные лепестки цветов — «Мне Деметра вырастила, правда, красиво. Вот, понюхай, какой аромат…».

Цветки пахли ихором.

Танат разжал зубы на прокушенной губе. Дышать больше не выходило совсем: воздух не шел внутрь. Эреб говорил что-то — голос вился вокруг настырной тучей гнуса. Прихлопнуть бы…

— …каждый из наших детей был зачат, когда я был в новом обличии — неудивительно, что они так несхожи. И только однажды мы решили рискнуть. Жена уговаривала меня — и я согласился. Она думала, что наш сын сможет…

Стать сосудом для тебя, отец, — додумал Танат. Но родилась двойня. Один — белокрылый и слишком легковесный для того, чтобы ты заполнил его собой. И второй.

Который никогда не был тебе подвластен.

Крючья впились в крылья с утробным хохотом, будто когти грифов. По спине потекло теплое, звякнули цепи, впиваясь в запястья — бейся, сколько влезет! И снова вдруг скомкалось, исчезло, остались ее теплые руки: «У тебя волосы растрепались. Ой, ты, наверное, совсем озяб? А я тут травы варю, и мед есть…»

— Больно, сынок? — спросил кто-то участливо. — Понимаю. Самому неприятно, но я же знаю тебя: тебя иначе не удержишь, да и не покоришь. Мне не нужно, чтобы ты встал на сторону Кронидов — пророчество про сыновье клеймо оставим Крониду. Мы с тобой договоримся иначе.

Это больно, — с отстраненным удивлением подумалось вдруг. Тартар, мне же больно, будто я смертный, или будто я опять лежу на плитах своего дворца, а в углу валяется переломанный клинок. Что это было — стон? Запихать назад в горло. Та, давняя боль от попрания своей сущности, была сильнее, страшнее… хотя, может и нет.

Тогда хотя бы в полутьме моего дворца не ворковал умильный голос Эреба. Не предлагал делить власть… величие… что там еще предлагала до этого Нюкта?

От ласковых, дрянных интонаций, пронзительной, сжирающей боли, казалось — вот он опять, миг рождения. Свернись клубком, завернись в пеленки, прошепчи: «Мне больно, мама, мне больно…»

Только вот у бога смерти и рождение было иным.

— …принесешь клятву Стиксом.

Стиксом — что не поднимешь руки. Стиксом — что будешь служить и выполнять приказы. Стиксом — что станешь верной, бездумной марионеткой, нет, что станешь мечом… как для Мойр, как по предназначению, только теперь уже по своей воле.

Чтобы через пару столетий безукоризненной службы наконец смириться окончательно и получить награду — всю мощь Эреба, перелитую из тела Посейдона в твое.

«А иначе?» — хотел спросить Танат, но потом раздумал. Нужно было уйти от боли. Закрыться, заслониться, отразить. Хватит бездарно драться. Отец все равно договорит.

— А иначе это будет длиться долго. Очень долго. Сейчас я уйду — мне же нужно обустраивать дворец… нужно что-нибудь сделать со свитой. Я уйду. А он — качнул двузубцем, показывая на жадный мрак вокруг. — Он останется.

Мрак услышал — и рванулся на зов хозяина, впиваясь жадными клювами, намертво вцепляясь челюстями в беззащитные крылья. Танат захрипел и выгнулся в оковах, успел подумать: это не может быть долго…

Потом понял, что если Эреб захочет — это будет длиться вечно.

Значит, путь один. Закрыть глаза и шагнуть — как шагал уже несколько раз. В касания ее пальцев, в ее улыбку, в пламя ее костра, в запах меда от волос… В воду Мнемозины-памяти — навечно. Говорят, бывали случаи, когда вот так уходили — в горькую или в сладкую. Каменея при этом с виду и оставаясь навсегда в плену воспоминаний — внутри.

Наверное, отец, который уже собрался уходить, углядел на лице сына-предателя что-то не то.

— Не надейся на помощь брата, — предупредил тихо. Танат успел только удивиться: на помощь Гипноса? Надеяться?! И тут Эреб продолжил — и по усмешке было видно, что говорит Посейдон — та его часть, что оставалась в теле. — Он не придет. За такими, как ты, не приходят цари. За Гипносом, за Гекатой, за Хароном — кто-то пришел бы. За тобой — никто.

Да, — подумал Танат, задыхаясь от боли. Ты прав, мой великий отец. Ты, Простофиля, отдавший свое тело за минуту гордости, тоже прав. За такими, как я, не приходят. Не приходят цари — я никому не служу. Не приходят братья — у меня их нет, как у всех чудовищ. Не приходят друзья — им-то откуда у меня взяться?!

И вы неправы, мой отец и Простофиля. В том, как вы сказали свое «Никто». Нужно быть осторожнее, о великий Эреб. Потому что сейчас, когда я слышу звон своих окровавленных перьев, я не могу избавиться только от одной мысли: что вы бездарно деретесь… что мир насмешливо скалится вам в лицо… в лица. Что в этой комнате — не только ты, я и мрак.

Что есть еще кто-то — кто-то вроде Ананки-судьбы, потому что всем ведь известно, что только она бывает невидимкой…

Удар пришел из пустоты внезапно — в тусклый свет факела влетело лезвие адамантовой махайры. Эреб в обличии Посейдона шарахнулся в сторону, взмахнул двузубцем…

Не попал. Бездарь, — подумал Танат, закрывая глаза. Оба бездари. Один атакует мечом с дистанции, второй лупит оружием, с которым сродниться не успел.

Или успел — держит так, будто двузубец с пальцами единое целое. Поворачивается осторожно, спину бережет.

— И кто же это почтил…

— Никто, — с усмешкой влетело в темноту. Хуже адамантовой махайры. Танат мог бы поклясться, что слышал, как отец скрипнул зубами.

— Брат? Ты ли пожаловал?

— А у тебя есть братья, о Древний? — со смешком, непочтительно удивились из темноты.

Древний не стал наносить удар на голос. Покачивал двузубцем будто в задумчивости.

— Так значит, мне звать тебя — царь Олимпийский? Климен Стрелок? Климен Величайший?

— Я больше не царь Олимпа. И не Стрелок. Можешь передать сыну благодарность: он хорошо дергал за ниточки. Правда, Ата бы сказала, что кое-где — не додергал.

Криводушный… думать об олимпийце как о сыне Крона не получалось. Тот был — Владыка и Стрелок. Этот — невидимка и пытался действовать мечом.

Отвратительно, правда, пытался. Вот мелькнула вспышка — полыхнул двузубец божественной тенью. Свистнуло лезвие клинка — вот и еще раз отразил удар. Атаковать в ответ Эреб не стал.

— Мальчик… — рокотнул глубокий голос, совсем уже не принадлежащий Жеребцу. — Зачем ты, мальчик… У тебя ведь нет больше твоего лука.

— Нет, — согласился голос из пустоты беспечно.

— И меча у тебя теперь тоже нет.

Взмах двузубца — и на пол ссыпался прах, когда-то бывший клинком.

— Точно, — согласился голос невидимки. — Но оружие может быть — одно. Мне не нужен ни меч, ни лук. Потому что у меня есть право.

Мрак рванулся вперед, повинуясь приказу хозяина. Отскочил, льстиво извиваясь, подобострастно кланяясь, ощериваясь в сторону Эреба…