Правда, Перса отравила Геката — этим ускорив освобождение.

Но откуда об этом знать Простофиле.

Глазами засверкал, закивал радостно: то, что нужно! Великая честь — встретиться с самим Первомраком, который еще не к каждому снисходит. Ну, а уж узнать тайны — как управляться с проклятым миром — это…

Мир перестал грохотать там, вовне. Тявкнул отрывисто и удивленно, как щенок, которому причинили боль.

Да, великая честь. Стать сосудом для безразмерной мощи Первомрака. Его руками, ногами, губами. Пальцами, держащими вольный мир за ошейник.

Интересно бы знать — он хотя бы предложил Кроненышу союз, прежде чем заполнить его собой?

Впрочем, нет. Это как раз неинтересно.

Смерть вообще нелюбопытна по своей природе. Не задает слишком много вопросов — потому что на слишком многие является ответом.

Как — неважно. Важно — что недоцарек и недовладыка, средний сын Крона все-таки вошел в чертоги Эреба.

Вошел. И вышел.

Что ты там скулишь, мир? Все глуше и глуше, будто горло передавили? Я не буду ничего рассказывать тебе больше: ты же видишь это сам…

Как стонут и корчатся те бунтовщики, которые не сразу поняли — что вышло из дверей дворца Великой Нюкты.

Как в поклонах расстилаются под ноги новому царю Керы, как опасливо жмутся Эринии, как поджимают хвосты стигийские жители… как покорно они выполняют выброшенный в воздух сквозь зубы приказ: закрыть выходы.

Выходы? Или входы?

Выходы. Чтобы никто не успел предупредить об участи Посейдона державного брата. Чтобы единственный опасный противник — Кронид Криводушный, истинный наследник своего отца — не явился сюда оспорить власть Эреба и навести свои порядки.

Только вот ты опоздал, отец: Кронида давно уже предупредили… предупредила.

Предупредил.

Что теперь будешь делать с предавшим тебя сыном?

— И что мне с тобой делать? — устало спросил Владыка подземного мира, делая шаг.

В подземелье. В родной, эребский мрак.

Лаская жирную, гладкую темноту пальцами.

Танат молчал. Понимал: не Лисса-безумие все-таки. Куда там ее дурману.

Кроненыш стоял перед ним… пифос, до краев наполненный могуществом мрака. Спокойная, уверенная стать, царственно развернутые плечи. Усмешка, полная мудрости и тайного превосходства.

Даже волосы перестали дыбиться непокорной гривой — мертво стекли на плечи, делая похожим… на кого?

— Нюкта говорит: в Тартар. Мало того, что предатель, так еще и продался Олимпу за девку. Посейдон полагает иначе. Что тебя нужно как следует проучить — чтобы неповадно было. Что считаешь ты?

— Что Посейдон сейчас не в том положении, чтобы полагать.

Или ты ему оставил хоть частичку его самого — бросил подачку от щедрот?

Оставил, — чуть улыбнулись глаза. Черные глаза. Не глаза Простофили-Кроненыша. Немножечко, чуточку. Всегда проще — когда хозяин тела заодно с тобой. Бессмертного Кронида враз не задавишь…

Оставил ненадолго, сынок.

И мелькает там, за покрывалом Эребского мрака, легкий оттенок недоумения: что это они? О чем?

Простофиля, кажется, все еще не понял.

Эреб хмыкнул. Отвел глаза. Отдались мерные шаги, грузные удары по тяжким плитам. Тьма поползла из углов — голодная, злая… Метнулась — облепила, сдавила грудь, отбирая крохи воздуха, высасывая дыхание.

Фигура Эреба дрогнула, расплылась. Долетели неверные, размытые слова:

— …почему мать так ненавидит тебя. Знаешь ли, сын? Знаешь ли — чье лицо ты взял, вернее, украл? Верно, у Гипноса тоже мое лицо. Но все же он — не то. А вот ты…

Танат молчал, вслушиваясь в то, как трещат и ломаются ребра. Думалось равнодушно, отстраненно: нужно было бы догадаться. Почему она избегает смотреть на меня.

Видеть во мне лицо того, с кем столько раз делила ложе, кого, кажется, даже любила — если только чудовища могут любить…

Горечь с губ смылась вкусом ихора. Тепло поцелуев, впрочем, тоже. Мрак ринулся теперь — огнем: бешено хватал за ноги клыками пламени, жег распластанные руки, кусал за пальцы. Танат молчал, вслушиваясь в мерные, неспешные шаги отца. Ждал — когда тот наконец доскажет до конца.

— Знаешь ты, как я потерял тело?

Танат молчал, чувствуя, как по коже яростными змеенышами ползут ожоги. Крюки впились в крылья сильнее, рванули яростно — будто когтями. Звякнул меч под отцовской ногой — и накатила дурнота, и тут же отхлынула.

— Тело… мне казалось — это так легко: порождать из себя. Ведь смогла же сестра-Гея, почему не смогу и я? Выдумать мир, построить дом, царство, равное Океану или Небу. И я чертил русла рек, вкладывая в это свою силу. Возводил здесь вулканы — почему я не замечал, что реки изгибаются слишком уж прихотливо, а вулканы извергаются, когда захотят? Я делился с этим миром своей силой, своей волей — и он начал брать все больше. Противиться мне… начал… смотреть. Рычать… и обретать свою власть. Может, я создавал его не как нужно — не знаю.

Нет, молчал Танат, чувствуя, как тьма наскакивает, хлещет наотмашь плетью. Нет, ты создавал его правильно, отец. Просто тебе нужно было спросить у Геи-Земли — как у нее сложилось с первыми ее порождениями. Теми — что из самой себя.

Помнится, Гекатонхейры тоже имели свою волю. Только вот в неистовстве могли разрушить мир — оттого и были ввергнуты в Тартар, в ту самую бездну, рядом с которой ты решил создать свой собственный мир, отец… так что же ты удивляешься — что он получился таким?!

Плети тьмы мешали думать. Надоедливо свистели в воздухе, с хищными щелчками полосовали грудь, захлестывали плечи. Боль была глупой, лишней, мелочной. Что она для того, кто века носит в себе боль иного рода!

Но жажды не было. Совсем. И нетерпеливый зов нитей подевался куда-то — неужто спорщицы-Мойры так увлеклись какими-то событиями, что и резать забыли?

— Я уже начал строить дворец в кольце Флегетона — как вдруг случилось восстание. Оказывается, я создал мир, не признающий царей, — но смех у Эреба невеселый. Скрежещет — окровавленным мечом по щиту. — Я вышел навстречу заговорщикам — жильцам моего мира. Тем, кого сам создал. Кого сам позвал, поселил у себя… И в миг, когда одни уже не могли подняться, а остальные попадали на колени — тогда…

Молчание. Тьма хватает отверстой пастью — памятью о том, что было века назад. Когда мрак подземного мира впервые разомкнулся, взвился туманным маревом — и из него на своего хозяина ринулся черный пес, ударил лапами в грудь, разорвал горло, истерзал плоть древнего титана — и она истлевала под укусами, так — что не исцелить…

И древний Эреб отступил, лишенный тела. Погрузился в сон. Сберегал оставшиеся силы, копил мощь — для очередной попытки.

Мир подкидывал попытки сам. Невольно загонял себя в ловушку, бунтуя против новых царей: те бежали во дворец гостеприимной Нюкты. Умоляли дать им совет: как сладить с непокорным детищем Эреба. И неизменно принимали предложение великого дара: «Я разделю с тобою мощь, и ты будешь непобедим!»

Великий Эреб каждый раз выполнял обещанное. Глупец, возомнивший себя царем вольного мира, становился непобедим — и рука нащупывала и стискивала проклятый, непокорный мир: сейчас, сейчас за все поквитаемся…

Потом не выдерживала оболочка. Трескала, распадалась, разлезалась по швам. Или подводило то недодавленное, что в ней дрыгалось — остатки предыдущего владельца. С веками Эреб научился давить их надежно — сперва просто ласково нашептывая изнутри мудрые советы, потом обращая в своих марионеток… потом забирая тело себе, вышвыривая остатки сущностей на подкормку мира.

Подкармливал, как дикого пса. Мир был не против, он умел выполнять лишь один приказ: «Эреб, взять!»

С Персом, например, получилось лучше хорошего. Одно плохо — чересчур уж смышленая дочка, богиня колдовства.

И пришлось заснуть опять и сделать ставку теперь уже на новое поколение.

А остальное… остальное тебе известно.

По вискам тек пот… нет, ихор. Благоуханный, будто у бога. Капал с носа, заливал глаза. Лился с подбородка.

Не помню, когда он меня так, — понял Танат. И чем. Это плохо.