— Всегда есть те, кто недоволен правлением. Тот бывший рыбак — я тебе говорил — Главк… Ты рассказывал — титаны Кой, Лелантос, Астрей, Крий…

Вспомнил, наверное, и о великанах, и об остальных. Об одном только позабыл.

— Посейдон, — подсказал я тихо. — А теперь скажи мне — на что это похоже.

На то, что мы с тобой, брат, полетим с тронов вверх тормашками. Ну, я-то — понятно, почему, тут же Арес еще явится с разговором о матери и о несостоявшейся свадьбе… Только вот если Аполлон заберет твой престол — не думаю, что они договорятся с Аресом. Мой сын, знаешь ли, вообще не умеет договариваться. А это значит — война неба и земли, там еще Посейдон где-нибудь будет…

Все, конец Золотому Веку. А ведь какая сказка была.

Зевс тряхнул головой. Послал мне светлую улыбку.

— Ты видишь мир слишком мрачно, брат. Странно для того, кто правит небесами. Но спасибо тебе за то, что предостерег. Теперь я знаю — откуда ждать удара.

— Предотвратить ты его, конечно, не хочешь?

Зевс только поморщился — пойти на поводу у сыночка!

— Владыки не уступают. Я подумаю… но ты только представь, что Деметра вытворит, если я о таком хотя бы скажу. Думаю, она-то готова Феба на куски разорвать.

Я кивнул. Поймал в искрящихся глазах брата — отблеск еще не погасшего гнева. И упрямство: сколько можно слушаться Мудрого, сами помудрее будем…

— Пора, — сказал я. — Не медли.

И ведь это еще чуть за полдень — день-жизнь только в расцвет входит. Что будет к вечеру-старости — страшно вообразить.

Миги увязли в минутах, минуты застряли в часах. Капли застопорились в клепсидре — не сдвинуть. Разговаривал с Артемидой — пытался убедить, чтобы нашла брата и привела его с Корой под мое покровительство. Клялся, что защищу от гнева Зевса. Артемида кивала и не верила (ну да, она же видела бичевание). Прятала глаза и разрывалась — между любовью к Зевсу и любовью к брату. Говорила, что с братом уже пару месяцев почти не видится — и тут была честна.

Значит, Аполлон мог готовиться спихнуть отца и раньше. Уже до помолвки, когда отправил ко мне Кору…

Беседа с Деметрой тоже ничего не дала — кроме рыданий и обещаний кое-что Аполлону укоротить. Деметру успокаивала Гера — хмурая, прекрасно понимающая, куда мы влезли, и почти что забывшая изображать почтительный ужас при моем виде.

— Я мог бы сам устроить их брак, — под конец сказал я, решив, что нужно бы ляпнуть хоть какую-нибудь глупость. — Не спросив позволения у Зевса.

Гера высказалась сложнее, она прошипела: «И как это будет выглядеть? Слабостью? Издевательством над сыном? Плевком в лицо брату?!»

Деметра же просто с ужасом икнула, подняла на меня красные глаза и выдала:

— Зевс пойдет на тебя войной.

После чего опять начала рыдать о дочери — чем и занималась, пока Гера не заставила ее малость успокоиться и не спровадила с Олимпа вслед за муженьком: «Будь спокойна и положись на Климена: он все знает, все придумает, все сделает…».

— Моя вестница не нашла Ифита, — поведала потом супруга покаянным шепотом. — Нереиды не знают, где найти его, а к Нерею Ирида не осмелилась являться.

Я прошелся по покою. Запустил пальцы в волосы — и родное золото венца оказалось чуждым.

 — Он у тебя не лучник, случаем? Хотя что я спрашиваю, знаю уже. Впору надеть шлем и окончательно сделаться невидимкой — ну, или мишень на спине нарисовать. Два кифареда-лучника, разгневанный Зевс, собирающийся воцариться в подземном мире Посейдон…  — Не нужно было тебе ходить в подземный мир, — сказала сестра. — Сидела, кусала губы, на щеках — красные пятна от слёз. — Я заслужила десяток таких бичеваний. Совершила глупость, когда поддалась искушению — а глупость нужно карать. В синих глазах, наполненных слезами, вяжется цепочка. Начинается с нее — с измены. А заканчивается — лучше не видеть, чем.  — Скажи служанкам — пусть тебя высекут. Послушай рыдания Деметры или вкуси стряпни Афродиты: есть много способов покарать себя. Мне недосуг заниматься этим. У меня тут, знаешь ли, такое намечается, что уже почти что хочется взять сына за грудки, встряхнуть и заявить: «А ну свергай! Свергай живо!» А потом отправиться в Тартар, оставив остальных разбираться с тем, что начнется. Только вот чтобы взять сына за грудки — нужно, чтобы где-нибудь неподалеку присутствовал сын. А он что-то не торопится, хотя молва точно до края света долетела — поведала и о бичевании Геры, и о похищении Коры… А я вот по своему дворцу круги в недоумении наворачиваю. Где, Тартар побери, Арес с местью за мать? За Кору?! Да хотя бы с разговором, что ли?! Эй, безжалостные Мойры! У меня тут рок куда-то потерялся — не отыщете ли?! Мойры вняли. Расщедрились, старые, в ответ на просьбу (последнюю? а, кто там знает…). Метида Разумная явилась во дворец — получаса не успело пройти. Оторвав меня от размышлений — что мне, собственно, делать с норовистым Зевсом, норовистым Аполлоном, такой же норовистой Корой… ах да, Деметра еще… Разумная явилась с таким лицом, что вообще оказалось не до размышлений. Оказалось — нужно только кивнуть всем на дверь. Еще и дверь запечатать. Чтобы не услышали, что может обрушить воплощение разума на воплощение неразумия.  — Твой ублюдок-сын… Не узнаю тебя, Метида. Волосы растрепались, изломались губы, лицо кислое, будто недозревшее яблоко. В глазах пылает нечто, совсем чужеродное разуму — но это и понятно, под стать истории. О несчастной Афине, похищенной моей судьбой. Украденной Клеймом Кронида на колеснице, прямо когда…  — …она просто танцевала и собирала цветы, а он…! Ты… ты позволил ему это! Глупец, неужели забыл, что она твоя дочь… И десяток свидетелей. Все в один голос: Афина безмятежно резвилась на лужайке (Афина! Безмятежно резвилась!!) И тут вдруг — Арес, на колеснице и как из-под земли. Хватает, не слушает отчаянных мольб (о Тартар — мольб у Афины!) — и уезжает с рыдающей жертвой наперевес. Одного не понимаю — свидетелей-то они откуда достали?!  — Ты… смеешься?! Лисса-безумие посетила тебя, Литос?! Почему бы и нет. Я, знаешь ли, Разумная, ждал, что меня сын будет свергать. Вот прямо сегодня. Но у Ареса нашлись дела поважнее — что мне делать-то остается? Хрипло гоготать над избитым сюжетом: ах, она танцевала, ах, колесница, похитил, увез…  — Вижу, Ата гостила в твоем дворце не напрасно, Разумная. Раз уж Афина сумела даже тебя убедить в том, что могла безмятежно собирать цветочки… Метида тихо охнула — ее стихия напомнила о себе, продравшись сквозь материнские чувства. Пробормотала:  — Так ты… не веришь?  — Ты — веришь? — спросил я. — Что Арес похитил ее? Вскинул на плечо и был таков? Тот, кого она одолела во всех поединках? Веришь, что она не сопротивлялась? Мне проще поверить в обратное — сидел себе мой сынок, распевал песенки, а тут Афина на колеснице. Через плечо — и в закат. Зачем только дочке это понадобилось? Держать подальше от меня? Где — в плену? Да в каком, к Хаосу, плену. Вот, значит, почему она не явилась посмотреть на наказание Геры. Хотел бы я знать, куда теперь понесет этих двоих — Войну и Мудрость… впрочем, что тут гадать — наверняка удалятся на край света и составят компанию Прометею. Будь счастлива, дочь. Надеюсь, ты научишь Ареса получше сражаться на мечах.  — А во что веришь ты, Литос? В то, что моя дочь могла оставить тебя сейчас? Оставить Олимп сейчас? Оставить меня, попрать свое предназначение, свою мудрость и сбежать с этим… Может, ты веришь, что она полюбила его? Его?! Этого… Выговорись, Разумная. Я вот тебе бокал вина поднесу — мне ли не знать, каково это, когда дети оказываются совсем не тем, чем ты их воображаешь. Словно зачарованный сундук с сокровищами: терпеливо годами складываешь в него то, что тебе дороже всего — чтобы однажды поднять крышку и обнаружить под ней клинок — вместо монет, свиток — вместо панциря, лук — вместо кубка. Перечисли же — насколько это невозможно, пока я проникаюсь своей виной, слушая твои «Взбалмошный юнец… ни капли разума! Эти его выходки… Драки… Дерзкий… С Афродитой!! Она не могла, не говори мне, она не такая…» Может, тебе и впрямь стоило родить ее из головы. Превратиться в льва, слопать какого-нибудь смертного. Не покупать у меня ночь — за шлем. Потому что это ведь моя кровь там, в венах у твоей дочери. Это она кипит и заставляет — обходить предназначение, попирать мудрость, влюбляться с одного раза и намертво. Так что не обвиняй себя, Метида. Это не твоя вина.  — …поступить настолько неразумно!!  — Неразумно, — сказал я тогда, — и мудро. Кто знает, Разумная. Может, мудрость — не в том, чтобы разбрасываться советами и изрекать с глубокомысленным видом истины, которые все равно кто-то уже изрек до тебя. Может — она не в том, чтобы быть рядом с Владыками, лезть в войны и отдалять неизбежное. Иногда мудрее всего — держаться в стороне. Строить свой дом и защищать его. Зажигать очаги — спроси об этом Гестию, она расскажет. Может — наша дочь поняла что-то, что нам недоступно? Метида, вцепившись в кубок с вином, смотрела потемневшими от гнева глазами. Ясно было — не верит. И не простит. Ни меня с моей кровью, ни Ареса, в котором — та же самая непредсказуемая кровь.  — В одном ты прав, — сухо сказала она, вставая. — Мудрость вовремя покинула твой дворец.  — Мудрость не всегда присутствует только там, где есть её богиня, — возразил я. Она не обернулась от дверей — остановилась на миг, потом бросила: «Как и война» — и исчезла в коридоре. День-жизнь вздрогнул, опомнившись. Пополз понемногу к старости-вечеру. Гикнул и подстегнул своих коней Гелиос в вышине. С удивлением, должно быть, глянул на лежащий внизу Олимп: что это там изменилось? Немудрый Олимп. Лишенный войны. И Клейма Кронида. Правда, сам Кронид что-то прохаживается по саду, который ему в подарок насадила сестра-Деметра. Непонятно — то ли он яблочек покушать решил. То ли вдруг вообразил, что пора дышать полной грудью. Меч, как-никак, убрался от макушки. Не сорвалась с тетивы стрела, наведенная в спину. Если Афина решилась держать Ареса подальше от меня и поближе к себе — я-то знаю, эта удержит… И значит — день не последний, и время из моей клепсидры не растеклось по полу, и может — еще даже не скоро… Одно плохо: я в это не верю. Потому что знаю: Ананка там, за плечами, молчит неспроста. Неспроста — не получается вздохнуть полной грудью. Неспроста так и звучит в груди неумолчное «Будет». Но если не Арес — тогда…?  — Хорошо, когда у тебя есть сын. Еще лучше — два сына. Или больше. Чтобы если вдруг одного убьют — можно было утешиться. Под деревом сидела, раскладывая по холщовой сумке невиданные плоды, сгорбленная старушка. Бабуля-Хтония, какой помнилась мне по Криту. Так, будто она каждый вечер тут под яблоньками сидит. Внучка поджидает.  — Что, — спросил я почти весело. — Кого-то еще похитили? На колеснице, в танце, с зеленой лужайки?