Нужно заговорить — огненной стрелой мелькнуло в голове. Нужно заговорить сейчас, а то у нее слова кончились — значит, сейчас попытается опять одежды скинуть, вон уже плащ дергает… Дочь Деметры, пощади вотчину своей матери, сколько еще окрестных лесов сгорит сегодня из-за вспышек моей крови?!

— Многие женщины живут с нелюбимыми мужьями, — усмехнуться получилось, только криво. — Привыкают. Рожают от них детей. И имеют любовников. Даже если это… братья.

Или другая родня, — чуть не попросилось с языка, спасибо — комом в горле застряло.

А она взглянула двумя зелеными болотными огнями — обожгла наотмашь.

— Это мука хуже Тартара. Любовь и ложь плохо уживаются вместе, Владыка.

— Странно, о дочь Деметры — я-то как раз полагал, что они отлично уживаются.

Может, я знаю не ту богиню Ату. Или недостаточно опытен. Расскажи же мне о любви, дочь брата — что она такое?

 — Тебе ли не знать, что она такое, Владыка?! Тебя прозвали Мудрым…

 — Метиду тоже прозвали Мудрой. Спроси у нее — что она думает о любви.

Только уши потом не забудь заткнуть — когда Разумная начнет тебе описывать, как сильно любовь мешает жить. Афина говорит — мать настаивает, чтобы она приняла обет девственности. «Чтобы никакой пустозвон не покусился — покусился, отец, представляешь?!» Впрочем, дочка что-то не торопится в девственные богини. И все чаще пропадает на Олимпе, а не во дворце матери. Кора поглядывает осторожно. Тихо теребит медную прядь — та извивается змеей из меди. Взгляд — зеленый блик, пугливо скользит по лицу: не врет дядюшка? Неужто он, такой великий, такой справедливый, глава Олимпа… — И ты… ты правда никогда…? — Никогда, — сказал я, и слова отдались во рту раскаленной медью. — Я — никогда. И снова плеснуло — дымком от костра сгоревшего прошлого. Пророческими словами — жены? Сестры. — Аид, кого ты обманываешь, какая любовь… ты на себя-то посмотри. У тебя на уме, кроме трона, хоть что-нибудь есть? Кроме этого — как избежать войны? Как договориться с титанами? Кроме мыслей, как будешь править?

И — из глаз, приговором на годы правления: «Ты чудовище, Аид. Спроси у самого себя — кого ты любил, хоть когда-то?»

Я — никогда. Никогда раньше.

Никогда раньше до сегодняшнего дня — но ты, дочь Деметры, услышишь только первое слово.

— Владыкам нельзя любить, дочь Деметры. Слишком велик долг.

Нахмурилась, передернула плечами, будто пытаясь представить — как это, без любви?! Пробормотала тихо:

— Теперь понятно, почему отец все время… ну, знаешь, дядя, нимфы эти все. И юноши вот тоже. Да. Теперь я понимаю.

Наверное, потому и посматривает с жалостью — на великого, мудрого и справедливого. Как на тяжко больного. Интересно, отцу такой же взгляд подарит?

Нет, физиономию Зевса при этом лучше не воображать…

— Только это… это очень трудно высказать словами, Владыка… Когда ты это чувствуешь… Я вот, когда, знаешь… когда мы с ним увиделись впервые, он тогда тайком пробрался на остров, где я была, потому что мама не хотела меня никому показывать, а он поспорил, что увидит меня… Я сначала испугалась, а потом, когда он сказал, что прекраснее не видел, и улыбнулся, и стал петь — это было… будто сад, который распускается в сердце, Владыка. Когда тепло и цветут самые пышные, самые ароматные цветы с лепестками такими же золотыми, как его волосы. И ты будто вдыхаешь их аромат и теряешь голову, и хочется куда-то бежать, лететь в небеса, и тоже петь, как жаворонок, который встречает каждое утро Гелиоса-солнце. А когда он поцеловал меня — это… было как выпить лучшего в мире вина — самого сладкого и сделанного из лучей и утренней росы. А он говорил — для него это было как песня, лучше которой он все равно бы не сочинил и которую не смог бы выразить словами. И еще говорил, что сделает все для меня… и я для него тоже сделаю все. Возьми мой дар, о Владыка. Назначь любую цену… но позволь нам быть вместе… Влад… дядя?!

Наверное, я напугал ее. Усмешкой, или гримасой, или что у меня там получилось. Взглядом — потому что когда она начала говорить, я невольно шагнул в глубину — и провалился в солнечный день, в легкую рощу, увидел ее, легкомысленно кружащуюся в танце по лужайке, перекрикивающуюся с нимфами…

Увидел тень за кустами и испуг на ее личике, услышал мягкий голос:

— Не бойся… о, не беги от меня! Я не желаю тебе зла, красавица! Хочешь — я буду для тебя петь?

И когда в сердце из чужой памяти хлынула призывная сладость кифары — показалось вдруг, мелькнуло неверным отражением: она, смеясь, кружится по лужайке, а я стою за кустами лавра, отводя приставучие ветви, чтобы не мешали…

И показалось, что это был не их — наш поцелуй.

— Я… не то говорила, дядя? Мне говорят — я еще глупенькая, не то, что Афина или Артемида… или даже Афродита. Я рассказала тебе не так?

— Нет, — сказал я медленно и тихо. — Ты рассказала так. И теперь я знаю.

Теперь знаю.

Только вот моей любви никогда не быть — легкой и солнечной, не пьянить, не литься песней. Ей — ворочаться в сердце, вливать в кровь обжигающий яд с каждым ударом: «Не твоя, не твоя, не твоя!» Глыбой лежать за грудиной — даже тогда, когда я окажусь в недрах Тартара.

Потому что, едва не отдав только что тебя своими руками своему сыну — я отберу тебя у него. Но не для себя. Своими же руками я вручу тебя… возлюбленному? Любовнику?

Будущему мужу. Осторожному Аполлону-кифареду.

Потому что ты сказала правду, маленькая Кора: для той, кого любишь, сделаешь все, что угодно.

Особенно если ты Владыка, которому все равно осталось немного.

— Дядя, ты… только не печалься, хорошо? Мало ли это — можно, нельзя… а вдруг у тебя получится. Ты полюбишь и будешь счастлив…

Гера говорила — с маленькой Корой часто сидела сестренка-Гестия… Видно, это и наложило отпечаток: вот она, просительница. Смотрит на ужасного Владыку сочувствующими глазами, наклонилась вперед даже, за руку трогает. Дай волю — сама бы возлюбленную Владыке нашла.

— Кто знает, дочь сестры.

Вспомнил наконец о своем драном величии, кое-как набросил на себя, вернул вид доброго, заботящегося дядюшки.

— Теперь вижу, что ты пришла ко мне не по пустякам. И за твою отвагу я не могу не вознаградить тебя. Иди. Успокой своего возлюбленного, скажи: свадьбе с Аресом не бывать. Я сделаю так, чтобы ты стала женой того, кого любишь.

Задохнулась, просияла благодарностью, всплеснула руками, казалось: на шею сейчас кинется. Потом запунцовела, только в улыбке расплылась.

Не кинулась на шею. Это хорошо. Вряд ли я смог бы ее отпустить из объятий.

— Однако это решение может вызвать недовольство многих. Ты и он — дети Зевса, только он может распоряжаться вашей судьбой, и если он прогневается… будьте готовы к тому, что ему придется тебя похищать. К изгнанию. К скитаниям на конце света. Я сделаю, что могу, но я не всесилен.

Не всесилен… и недолговечен. Вовремя я все же отправил Геру к этому ее кудрявому кифареду (тьфу ты, развелось кифаредов-любовничков!). Поспорить можно — Арес не спустит мне расторжения этой помолвки (да еще ради кого — ради Аполлона!).

И значит — меня свергнет сын, и Мусагету и Коре придется бежать от гнева нового Владыки Олимпа.

Нужно будет попросить Афину и Гестию — пусть присмотрят…

Кора, впрочем, улыбается спокойно. Не потому, что беспечна — потому что готова на все. Совсем на все. Изгнание, разлука с матерью, гнев отца? Ну, и ладно. Придется ютиться не на Олимпе, не на Элевсине — в доме на краю света? Ну, там еще Прометей где-то шатается. Не будет нимф и цветов? Ей споёт любимый, а сад она разведет сама.

Вот уж о ком бы Чернокрылый не сказал — «Бездарно дерешься». Такое сердце воина еще поискать нужно.

 — Теперь иди, племянница. Иначе отец и мать начнут тебя искать, а ты…

 — А… — заикнулась, глядя на меня смущенно. Потеребила плащ, размышляя — скинуть или нет?

Настроилась, наверное. Может, даже представляла в страхе — как это. Быть в объятиях у Повелителя Неба. Или слишком уж привыкла к милым повадкам Зевса — а братик бы такого случая точно не упустил. Или, может, уже привыкла к мысли, что ничего в этом мире просто так не дается. Ананка не любит разбрасываться подарками. Она любит — меняться. Получил что-то — отдай взамен. — Я не возьму того, что причитается другому, Кора. Хочешь — выдумай другой дар. Спой песню. Или вырасти цветок. Или… Не успел договорить — потому что она подалась вперед и коснулась моих губ. Легко, будто летний ветерок, которым не можешь надышаться. Который пытаешься удержать, сковать и оставить рядом с собой, за которым тянешься губами, продлевая прикосновение. Я целовал ее миг. Два. Три. Потом подался назад, сполна получив свою плату — три мгновения, которые стоили всего моего царствования. Кора трогала губы, глядя на меня испуганно. Будто прикоснулась к пламени, обожглась, ненароком выжгла из памяти что-то нужное. А теперь еще вот смотрит не на то. Был Владыка — помятый, но хоть какой-то — стал пастушок с Крита, черноволосый и черноглазый. Совсем молодой еще — по божественным меркам. Покачала головой, прогоняя наваждение. Шепнула: — Я представляла тебя другим, Владыка… потому боялась. Теперь не боюсь. Не боюсь ничего. Будь счастлив, дядя. И шагнула вон из пещеры, оставляя цветочный запах своих волос. Только перед выходом задержалась. Посмотрела опять — взглядом Гестии. Прошептала: — Дядя, когда ты говорил, что Владыки не любят… вы не должны? Или не можете?! Не дождалась ответа и окунулась в ночь. Унося с собой последнюю надежду — что это все же был сон. – Я ведь предупреждала тебя, маленький Кронид, — вздохнул за плечами знакомый голос. Я кивнул — предупреждала. Скинул гиматий и тоже выбрался из пещеры. Звезды. Костер исходит последними язычками пламени. Храпит Эвклей — ничего не понимаю, когда успел-то? У него ж тут жратвы на неделю заготовлено было… и да, видимо, запивки распорядителю все-таки хватило. Сюда бы козу еще — для полного сходства. С пещеры и козы начинался мой путь как Владыки. С разговора с сестрой, которая решила стать женой. С нелепого вопроса: «Если ты полюбишь? Если я полюблю?» С чудовища. Теперь вот жена снова стала сестрой, и вопрос на ответ дан, и мне осталось только поговорить со своим предназначением, потом повернуться — и принять удар в спину. И в висках тикает вместо привычного: «Будет. Будет. Будет» — «Скоро… скоро… скоро…» — И что будешь делать… Владыка? — спросили из-за плеч. — У Владык не может быть любви, — ответил я, усмехаясь звёздам. — Значит — ты уничтожишь ее в себе, Владыка?! — Ты не поняла. У Владык не может быть любви. Я полюбил. Я больше не Владыка. Не Климен Громовержец. Не Владыка Олимпа, Щедрый Дарами, Гостеприимец, Мудрый и Милосердный. Нет, это не я! И Судьба надрывно выдохнула над ухом: — Пусть будет так, Аид-лучник… Аид-странник… Аид-невидимка.