Будет. Будет.
Он тогда не видел казни: Гефест запретил идти с собой. Понесся на своей колеснице куда-то к Олимпу, а куда потом — не поймешь. И Ифит долго сидел на берегу у моря, жадно вслушивался в соленые вздохи, и пытался сложить песню, в которой была бы — надежда. Потому что вдруг Милосердный смягчится и возьмет слова назад, вдруг выяснится, что это все же не учитель, вдруг Гефест решится…
Песня не сложилась, и Хромец, заливаясь слезами, прибил учителя к стене — выставил обнаженного на потеху лучам Гелиоса, жестоким ветрам, хищным птицам. В тот день Ифит не явился посмотреть на кару. Не смог пересилить себя, взглянуть в глаза учителя. Сидел на берегу, ненавидя себя за собственную трусость, и стоны кифары сплетались со стонами чаек в песнь скорби.
Потом он пошел к Зевсу: Морской Владыка хорошо относился к матери, даже когда не был Морским Владыкой. Уважал деда, привечал Ифита на своих пирах, почти как сына. Иногда казалось — Зевс рад был бы, чтобы вместо Гефеста у него был Ифит.
— Разве нельзя как-то повлиять, — спросил Ифит шепотом, когда очередной пир начал клониться к закату, и по залу неспешно, плавно задвигались танцовщицы-океаниды. — Разве нельзя сказать ему, объяснить…
И Зевс утратил свою всегдашнюю бесшабашную веселость. Сверкнул серыми глазами остро и печально, ответил, нахмурившись:
— Мой брат непреклонен. Я говорил с ним, но переубедить не смог: его решение о Прометее осталось неизменным. Брат гневается на него за то, что тот поддержал Посейдона. Я пробовал настаивать — и знаешь, что он мне ответил?
Покачал вином в кубке, как бы думая — говорить или нет. Понизил голос, поверяя тайну только одному Ифиту:
— Он ответил, что избрал самое мягкое наказание. Потому что покарал только Прометея, не тронув его родных.
Вино пролилось внутрь уксусом, отдалось оскоминой. Провидящий был прав, помогая заговорщикам, — захотелось крикнуть гневно. Если тот, на троне, действительно настолько слеп и настолько жесток — он хуже Крона, которого сверг.
— А разве ты… — задохнулся Ифит.
Зевс прижал палец к губам, улыбнулся рассеянной улыбкой. Благосклонно кивнул виночерпию, который наполнил его чашу опять.
— Будь осмотрительнее в речах и даже в мыслях, о юный Ифит. В этом мире нет силы, способной противостоять Климену Великому, Климену-Стрелку, Климену-Мудрому, обладателю лука Урана. Хей! За брата моего, непобедимого и милосердного!
Ифит слушал, как осоловевшие от сытости и вина гости дружно подхватывают тост — и чувствовал, как там, в груди, медленно рождается тетива. Свивается из тонких струн бессилия и горечи, чувства потери и несправедливости. Крепнет и натягивается.
— Это пока что, — шепнул он, и Зевс Морской сделал вид, что не услышал этого.
…кифара поет гневно, звучит не песней нереид — яростным призывом. Вы все трусы — поет кифара. Все трусы, неспособные выступить против этого, который засел на золотом троне. Что с того, что у него — лук Урана? У меня тоже есть лук. Его сделал мне Гефест, а стрелы — Прометей, прибитый к скале, и придет час — я напитаю эти стрелы ядом, который…
Ифит опомнился, тряхнул головой, укоризненно глянул на кифару — опять завела в воспоминания, гинаика! Пальцы дрогнули, и вернулся дрянной, тревожный, неровный напев.
Он знал, что нужно делать — и не решался. Откладывал каждый день, надеялся отчаянно: может — решился Гефест? Или может — Зевс? Или Эпиметей? Япет? Ну же, кто-нибудь? Но все они — могучие и властные — отсиживались во дворцах и боялись пойти против воли Кроноборца, и Ифиту наконец начало казаться, что он боится тоже: говорят, тот, что на золотом троне, на Олимпе, знает всё и читает в душах. Что, если он найдет Прометея после освобождения? Каким мукам подвергнет его освободителя? Впрочем, это все равно, это не то… но мать? Дед?
Было противно от собственной мысли, от слабости, от неспособности сделать первый шаг — и кифара всхлипывала сегодня особенно…
— Тоскливо.
Струны вздрогнули под пальцами пугливо. Ифит нахмурился, оглянулся.
Женщина в костюме охотницы сидела на нагретом солнцем камне, пристроив на коленях короткий лук. Смотрела задумчиво, чуть склонив голову, увенчанную золотым венцом волос. Улыбалась ласково его кифаре, которая — предательница — тут же зазвенела струнами, будто сама решила родить песню.
Подумалось вдруг: пусть бы улыбалась так мне. Хотя что ей во мне? Юнец с сине-голубыми глазами, кудри черные…а плечи узкие, пальцы — тонкие, подмастерья учителя говорили — не выйдет из него кузнец, и воин тоже не выйдет. Может, выйдет музыкант, может — любовник для какого-нибудь божка.
— Отчего ты перестал играть, морской?
— Потому что не играю для чужих.
Это было правдой. Играл он для матери, деда, учителя — иногда для друзей.
Это было ложью. Песня рвалась из-под пальцев, норовила вытечь морской водой, забыв, что перед ней — чужая… Песня хотела, чтобы была — не чужая.
Ифит убрал пальцы со струн и уткнулся взглядом в песок.
— Отчего ты не смотришь на меня? — прозвучало тут же. — Я тебя смущаю?
Еще чего. Вскинул брови, пустил стрелу — из синевы своих глаз в синеву ее, из синевы моря — в синеву неба.
— Нет, о Киприда. Не смущаешь. Просто я слышал, что ты коварна. Любишь играть со смертными и богами. А твоя стихия может помутить разум — и потому с ней нужно быть осторожным.
Видеть Афродиту на пирах у Зевса ему не довелось: Деметра Плодоносная её не любила. Зато наслушался он о ней изрядно: Гефест говорил о ней много, и другие кузнецы, и титаны тоже, так что он знал, что у неё золотистые локоны и синие глаза, и от неё невозможно оторвать взгляд. Еще слышал, что перед её красотой цепенеешь.
Так что все признаки налицо.
— А ты хочешь быть осторожным? — в голосе у нее прозвучала ласковая усмешка.
— Безумен тот, кто бросается в омут с головой, — задорно отозвался Ифит. Провел пальцами по струнам кифары. — Почему нет?
— Потому что я думала, что ты хочешь быть отважным, морской. Когда услышала твою песню.
Стало неловко. Так, будто эта, синеглазая, распахнула его одежды и уставилась. Хуже — будто она влезла внутрь, неспешно пальцами перебирает сокровенное: мысли, чувства, мечты…
Подумалось: нырнуть бы в волны. Обрызгать ее водой на прощание — и пусть бы сидела со своей стихией…
Но упрямство — конечно, только упрямство! — держало на месте.
— Что тебе до моих песен, Пеннорожденная?
— В них боль. И гнев. И тоска о справедливости. Разве не о Прометее Провидящем ты пел сейчас?
Подумалось с облегчением: ну, вот и все. Афродита — из свиты того… который якобы Милосердный. Ошивается у золотого трона. Так стоит ли скрываться дальше, если она уже слышала? Все равно он не собирался прятаться до бесконечности.
— Я пел о моем учителе. Я — Ифит, подмастерье Прометея и его ученик. И я считаю, что с ним поступили несправедливо. Ты услышала, Пеннорожденная? Теперь можешь идти, доносить.
«Только не сразу, — вздохнула под пальцами проклятая гинаика, — Лучше задержись на час, год… столетие. Чтобы услышать мою песню».
Своенравная кифара вечно наигрывала что-то свое.
— Прометей помогал выковывать? — с уважением спросила златоволосая Киприда, покосившись на инструмент. — Нет. Я не пойду доносить. В конце концов, если бы у меня была кифара, она бы наигрывала те же песни. Только вот что может слабая женщина? Вытащить клинья? Снять титана со скалы? Пойти против воли Эгидодержца? Разве что — искать.
Сердце прыгнуло в горло, забилось и заметалось отчаянно. По грусти в синем взгляде Ифит понял: не лжет. Но неужели тогда…
— Ты… знаешь Прометея?
— Знаю достаточно, чтобы понять: Провидящий не пошел бы против Эгидодержца без веской причины. И чтобы осознать: наказание слишком жестоко.
— Да, — сказал Ифит шепотом, — слишком. И ты ищешь…
— И я — ищу, морской. Вот уже три месяца я ищу. Ищу среди сильных и бесстрашных, которые на поверку оказываются слабаками и трусами, — фыркнула презрительно, как дикая кошка. Интересно, мурлычет ли? — О чем ты думаешь, морской?
