«О том, из какого золота скованы твои волосы».

— Об… учителе. Знаешь, я тоже искал. Я спрашивал у Зевса…

Усмешка у нее стала такой ядовитой, что Ифиту как-то сразу подумалось: не Афродита. Может, Эос-заря, сестра светлого Гелиоса? Артемида-охотница? Не может же она быть просто нимфой? А если может — тогда…

Тогда он сочинит для нее мелодию, перед которой померкнут все песни Аполлона Кифареда, этого любимца муз.

— Зевс. О, я была у Зевса — он боится поднять глаза на своего великого брата. Готов чахнуть в его тени, только бы не высовываться из морского царства и не навлечь на себя гнев. «Мой брат мудр!» «Мой брат справедлив!» «Мой брат вездесущ!» Япет и Эпиметей не лучше, Гефест и все прочие способны только оплакивать несчастного Провидящего. Кажется, скоро они начнут ходить к его скале наперебой. Чтобы принести к нему то, что могут — сожаления! «Мы все скорбим о тебе, не нужно было посягать на Климена Великого» — вот что они могут принести тому, кто был им другом, братом, готов был для них на все!

Фыркнула снова, поднялась по камню, принялась неспешно прохаживаться по песку. Ифит смотрел на нее со смесью ужаса и восхищения.

Как на подарок Мойр. Может ли быть, что Пряхи создали это дивное создание, чтобы избавить его от сомнений? Клото выпряла ей красоту, Лахезис наградила умом и смелостью, Атропос — стремлением двигаться вперед… Пандора — одаренная всеми.

Стало радостно оттого, что их судьбы теперь свиты.

— Они боятся Эгидодержца, — сказал, только для того, чтобы услышать, как она фыркнет. — Ты разве не боишься его?

— Климена Отшельника? — она наклонила голову, подумала плечами, нахмурила брови и сказала ровно: — Нет, не боюсь.

И мир Ифита стал на место. Успокоился, будто море в штиль. Вот так, Климен Криводушный, — сказал мысленно Ифит, обращаясь к тому, кто сидел там, на золотом троне на Олимпе. Есть кто-то, кто не боится тебя. Почему? Может, ты причинил ей зло?

Если так — берегись, олимпиец, потому что я тоже тебя не боюсь.

— Я тоже, — сказал он вслух. — Не боюсь.

Она засмеялась. Тихо, с горечью. Натянула лук, не доставая стрелу из колчана.

— Все, с кем я говорила, не боялись. Стучали себя в грудь: «Мы сильные! Мы бесстрашные!» Пока я не заводила речи о Прометее, прикованном к скале. Тут они сразу же становились из бесстрашных — осмотрительными. Нет, конечно, они его не боялись, но кто пойдет против Климена Непобедимого? Не хочешь ли ты сказать, что безумец, который осмелится на такое — ты?

Конечно, ей смешно, — подумалось вдруг. Юнец из морских — хрупкий музыкант, у которого из оружия — лук и неуступчивая кифара — против непобедимого Владыки, одолевшего Крона, против Вездесущего, Мудрого и Гостеприимного… я ли этот безумец?

— Да, это я.

Внутри плеснула веселая злость, хмельной волной достала до горла. Говорят, Судьба-Ананка любит поиграть — почему бы и не сыграть вместе с ней? Не выступить против сильного мира сего, когда сильный мира об этом и не подозревает?

Не свалился б с золотого трона сильный мира. От удивления.

Он бы, наверное, сказал, что это скверная песня.

Мальчик-музыкант распрямляет плечи (все равно узкие!), светит бездонной пучиной глаз, протягивает ладонь златоволосой судьбе.

— Пойдем. Провидящий ждал слишком долго.

И она принимает ладонь, глядя на него пристально, неотступно… будто что? Какие черты пытается угадать? Что старается рассмотреть?

— Для тебя я сделал бы это даже если бы не знал Прометея, — говорит юноша-музыкант. Зачем говорит? Непонятно. Наверное, юноша безумец — говорят, в морских вечно живут отзвуки прихотливого моря. — Одаренная всеми, Пандора — скажи, кто ты на самом деле?

— Можешь звать меня Зигией, — долетает до юноши сквозь плеск волн.

Когда их пальцы сплетаются — будто проделывали это тысячу раз — и они двое шагают вперед, изламывая мир вокруг себя.

В судьбу.

*

За тихим морем

Воздвигся остров

Там — край без плача,

Приют смиренных

Иди же, воин,

И будь спокоен —

Покой да будет

Тебе наградой…

Серый песок заскрипел под ногами, расступился, обхватил сандалии. Ветер рванул волосы, сорвал с кифары жалобные звуки — и Ифит поскорее убрал кифару в заплечный мешок.

Море бесилось совсем близко — исступлённо колотилось о скалы, будто в приступе вины желало расшибиться о них в мелкие брызги.

В приступе вины перед тем, кто висел на самой высокой скале. Напевая песню так, будто недавно явился домой с пира.

Обнаженный, проткнутый адамантовым клином, прикованный нерушимыми цепями, открытый для издевательств холодным ветрам, и лучам безжалостного Гелиоса, и насмешкам мелких божков.

Одежда на Провидящем успела истлеть. Солнце сожгло кожу дочерна, так, что она бугрилась ожогами, и ветра безжалостными резцами прошлись по щекам. И лен волос выгорел до седины — но глаза под обожженными веками были ясными, насмешливыми и светлыми — как раньше. Полными мудрого знания.

С запекшихся губ не срывались стоны — неслась песня о тихом острове: полумечта, полупредвидение.

— Радуйся, учитель, — тихо сказал Ифит.

И вздрогнул, поразившись тому, как изменилось лицо Провидящего: словно все муки сначала отступили, притаились за скалами, а теперь выпрыгнули, разом обрушились на тело титана.

— Ифит… — сорвалось с почерневших губ. — Зачем ты… я просил Гефеста, чтобы он тебя не допускал… а ты… зачем пришел?

— Ты видишь, — сказал Ифит все так же тихо, настраивая струны кифары. Оковы Провидящего не отомкнуть хрупкому музыканту. Не вынуть клина из груди у страдальца — если ты не могущественный герой.

Я — не могущественный герой, — подумал Ифит без сожаления. Но волны тянули ко мне руки, когда слышали звуки моей кифары. Выкидывали на берег дары — в награду за песни: серебристую рыбу, и ракушки, и осколки кораллов… Притаскивали даже — нереид, чем очень их веселили.

Может ли музыка сдвинуть камень?

Может ли хрупкий кифаред пойти против призрака величия на золотом троне?

Легко. Только настроиться и выбрать мелодию, но мелодия уже настойчиво бьется в сердце — влилась в ладонь, которая только что сжимала хрупкие пальцы той, златоволосой.

У мелодии имя — «Зигия».

Гинаика вздохнула под пальцами, выплеснула из себя первую, ласковую волну, потом вторую — прибойную — и рассказала камню и металлу, как хорошо в море — вон в том, совсем недалеком море, полном соли и белых пенных барашков — и камень и металл поверили.

Как просто… я — море… ты — скалы…

Оковы истончались, камень тихо проливался водой — слишком заманчивой была песня, адамантий тянулся за звуками — и выходил из тела Прометея. Стремился туда, к прекрасным, переливающимся волнам, чтобы принять их ласки.

Цепи, извиваясь змеями, скользили по песку к воде.

Я — море, — пели струны кифары. — Ты — скалы. Разве море и скалы могут прожить друг без друга — и не тосковать? Разве можно находить смысл существования лишь в том, чтобы быть бездушным камнем, разве не хочет каждая скала оказаться в нежных морских объятиях, и слушать томные вздохи прилива, и столетиями таять от ласк, разве любовь не выше всего и разве ты не хочешь любви? Потому что я готов подарить ее, выплеснуть себя до дна, стать вечными волнами у твоего подножия, потому что не может же быть, чтобы твое сердце было тверже всех камней, что не устояли под напором волн за тысячелетия, скала моя… судьба моя…

Стрела моя.

Собственная песня вдруг вонзилась под дых оперенной стрелой. Ифит вздрогнул, услышав себя, очнулся, стиснул пальцы на кифаре — умолкни! Не выдавай. Взглянул с тайной надеждой: может, она не слышала?!

Златоволосая Зигия стояла рядом с ним, глядя вдаль — на море. В синих глазах плескалась тоска. Неизбывная, страстная.

О чем-то, чего не было. И чего никогда, наверное, не будет.

«Не будет. Не будет?» — застучало сердце.

Ифит хотел подойти. Взять златоволосую за руку, утешить, сказать: все будет. У нас всё с тобой будет, потому что я тебя узнал. Узнал свою судьбу и свою песню, и теперь никто больше не посмеет сделать так, чтобы на твоем лице появилась печаль. Я, сын моря, не позволю.