Что «и» — Афина показала дальше. Жестами. По всему выходило, что львица-Метида неплохо подкрепилась спящим воином, кем он там был.
— Вскоре почувствовала богиня Разума, как у нее сильно начала болеть голова, — нараспев продолжала маленькая Мудрость. — И вот, когда уже не в силах стала она терпеть — попросила она слугу расколоть ей голову. Вылетела у нее из головы грозная богиня Афина, с копьем и при доспехах. Потрясла она копьем и громко воскликнула…
— Что воскликнула-то? — осведомился я.
Афина пожала плечами. Откинулась на скамейку, лениво помахивая яблочной веткой.
— Этого я пока не придумала. Думаешь — стоит?
И подняла на меня смеющиеся серые глаза.
Не помню даже — когда я так хохотал. За десяток последних лет. Даже моложе себя стал чувствовать. Чуть со скамейки не свалился, пока ржал — мне б Посейдон позавидовал, которого уже зовут Жеребцом…
Дочь смотрела на меня, слегка приподняв брови — мол, а что? Я тут вообще-то мудрые вещи говорю.
— Неужели Мудрость нынче дружна с Атой-Обманом? — спросил я наконец.
Она повела худым, девичьим плечом.
— Эта подземная гостит у нас время от времени. Мать добра к ней. Говорит, что мудрость не должна чураться обмана, если есть достойная цель. Говорит, что лучше видеть у себя Ату-Обман, чем Ату-Глупость.
Да, подруга по играм многолика — кого просто обведет, а кого и дураком выставит.
— Что же ты собираешься делать, о Афина Мудрая?
— Идти туда, — сказала она, и улыбка в ее взгляде потухла. — К Кронидам. К титанам. Мудрость не отвергнет никто, ее ведь так мало. Говорят, есть какой-то Аид Странник — жуть какой мудрый, только он все держит при себе.
— Зачем тебе?
— А зачем тебе брать трон, Литос? Чтобы мир не погрузился в Хаос? Чтобы не началась кровопролитная война? Чтобы из Тартара не встали Гекатонхейры? Вот и не спрашивай.
Метида вернулась наконец. Осмотрела нас, болтающих на скамейке — меня и грозную богиню мудрости Афину. Удовлетворенно кивнула, подошла и протянула шлем.
Легкий, серебристый, словно скованный из адамантовых стрел, переплетенных с водными струями.
Словно волосы пропавшей Левки.
Нащечников не было — шлем оставлял лицо открытым.
И на боках его змеились прихотливые, изменяющиеся узоры — облака, и луки, и стрелы, и чьи-то улыбки…
И истаивающая фигура лучника, словно шепчущая: «Хочешь — исчезну?»
— Это не оружие, — сказала Метида, пока я поворачивал шлем в пальцах. — Потому что оружие у тебя уже есть. Циклопы были щедры.
— Почему они не дали такое же моим братьям?
— Потому что те не просили. И не хотели. А тебе вот сделали. Сказали — для имени.
Хтоний невинно лежал под моими пальцами. Тогда еще безымянный, хтонием я его назвал где-то через год — бабушку вспомнил…
— Хорошо, — сказал я. — Это даст мне время.
Метида смотрела с улыбкой. Качала головой.
— Нет, о Литос… время даст тебе лишь Мудрость.
И Афина тихо засмеялась — хотя вообще-то она смеется редко, это все уже потом поняли.
Она тогда явилась прямо перед армиями, посреди полынного поля. В ослепительном белом пеплосе, с эгидой, на которую мы пристроили голову какого-то чудовища, по которому я между делом не промахнулся. В вихре, в громе, в блеске, грозная и прекрасная (только вот прядь на нос так и лезла, все равно). Подняла копье, громогласно заявила:
— Остановитесь, глупцы! Зачем вам истреблять друг друга?!
И просвещенные Атой заранее сатиры, и чудовища, и лапифы, и божки с двух сторон зашептали: «Афина, дочь Метиды Разумной! Воплощенная Мудрость!»
— Если вы хотите выяснить, кто могущественнее и кто достойней — почему не устроить состязание? Зачем хотите проливать кровь, безумцы?!
Вот уж точно — устами младенца глаголет Ананка. Хотя… к такому младенцу сунешься — получишь копье между глаз.
Как они ухватились за эту мысль… Соревнование! Все — против всех! Каждый может вызвать каждого! И зрелище, и убивать не надо, и честнее некуда. Хочешь — можно устроить драку на мечах, а хочешь — попробуй себя в борьбе. В соревнованиях на копьях, в стрельбе, в кулачном бою…
В чем угодно.
Все — против всех, и драться не нужно.
Афину превознесли до небес за ее мудрость. Прозвали Сохранившей Мир. Еще как-то прозвали — я не вдавался в подробности, мне не до того было.
Они выбирали судей, определяли площадку, где проводить игры (возле Олимпа, где ж еще), они согласовывали правила, соглашались и ссорились — и все под пиры…
Я был занят теми, кто тайно не согласился с Состязаниями. Кто знал, что не выиграет на открытой площадке и потому готов был силой захватывать власть.
Когда начались сами Состязания — я был занят еще и недовольными проигравшими. А то им тоже приходило время от времени в голову — почему бы и нет, тут нас Зевс с Посейдоном победили, а мы как соберем армию, ка-а-ак…
А вот как-то не получается.
Куда-то пропадают союзные басилевсы. Или драконы. Или чудовища из подземного мира, которые решили присоединиться к армии — выступить против Кронидов. Да и сами незадачливые титаны и божки непонятно куда деваются.
Словно сговорились все вместе и решили спросить у мироздания: «Хочешь — исчезну?!»
Играют в прятки.
Прячутся надежно, исчезают надолго, если не насовсем. И сколько не ищут — ну вот никак…
В Тартар-то никто пока не заглядывал, а если бы даже заглянули — где их там найдешь, в вечной тьме.
Тартар заставляет исчезнуть надежно, бесследно.
Делает всех — невидимками.
Наверное, только немного менее невидимками, чем — я.
*
Титий был последним. Титаны шепчутся — окаменел. Пошел к какой-то бабе, а она оказалась чудовищем, взяла, в скалу его превратила (все-таки очень удобно, когда Ата-Обман играет на твоей стороне!). Кто там знает, может, это была Трехтелая Геката, зачем-то навестившая поверхность.
А может — еше что случилось, кто знает (про Менетия вот ходят слухи, что он в Стиксе потонул. Стикс не опровергает и только жутко ухмыляется).
На самом деле было проще — с Титием, и с Менетием, и с другими.
Я не промахивался.
Свивал стрелу из холодной, спокойной, терпкой уверенности, из ожидания, из предназначения. Отпускал в лет — из пустоты, из невидимости.
После под невидимостью же добирался до Тартара… и Великая Пасть с благодарностью встречала очередного жильца.
Если тот, в кого я стрелял, был смертным — он пропадал из жизни. Становился тенью, которая никому не может пожаловаться на внезапную острую боль в горле, удушье…
Мои стрелы не оставляли ран, если я этого не хотел.
По моим подсчетам, за годы я успел отправить на асфоделевые поля или в Тартар всех, в ком могла таиться хоть какая-то настоящая опасность.
Для Состязания или для хлипкого, временного, шатающегося мира.
И скоро — день, когда Гелиос совершает свой самый длинный путь, и на этот день назначено Большое Состязание, и значит — скоро…
В тазу с водой для омовения — отражение лица. Сурового, остроскулого, с цепким взглядом черных глаз. Взгляд вопрошает: ну как? Ну что? Разве сделано не все? Разве еще не все исполнено? Твоя дочь изливает свою мудрость на титанов и Кронидов, удерживает их от схваток, настаивает на честном состязании. Выбраны судьи — они, кажется, уже сами догадались, что будет… Ты убрал всех, кто смог бы оспорить твое воцарение. Что же мне сделать еще, Аид Тихий? Хочешь — исчезну?
Качаю головой. А тот, в воде, не унимается. Глядит, как из сна, пытается прочитать взгляд.
Так что же тебе не хватает, Аид Странник? Дворца? Одежд? Союзников?
— Чудовища.
Отражение моргнуло изумленно. Я потянулся, сполоснул руки в тазу.
Вышел во двор, осмотрел окрестности пещеры. Костер попыхивает под котелком. Одно чудовище развалилось шерстистым пузом кверху. Второе ему бок чешет — когда Эвклей и Амалфея заключают мир, они неплохо уживаются вместе.
Богам бы так.
Жаль, чудовища эти — не те. Свои, домашние. Если их на Состязание выпустить — особенно никого не напугают. Ну, Амалфея-то кому-нибудь наподдаст рогами под зад, Эвклей сожрет что-нибудь… не то, аж жалко.
