====== Сказание 12.2. О неправильных исходах и умении промахиваться ======

Можно ли оказаться — наедине в битвенной свалке?

Должно быть, можно. Как в толпе людей на базаре ты различаешь только лицо нужного тебе торговца.

Как-то раз мы остались один на один с Кроном. Хотя вокруг него была куча титанов, а перед ним — безутешная мать и плачущие дети. А со мной вот коза.

Теперь вот отец вряд ли когда останется в одиночестве. В Тартаре всё же довольно тесно.

Я вот как-то наедине с одной зеленоглазой на ее помолвке оказался. На шумном пиру, где был я, была — она, и танец, один на двоих, первый и последний…

Та зеленоглазая, с двумя именами, на утро нашей ночи (тоже первой и последней) обещала мне станцевать еще. Обещала — ждать. Обещала — быть.

Только вот я видел в глазах сестренки-Гестии: это не сбудется. Теперь зеленоглазую зовут иначе.

Видно, мне теперь — если и оставаться наедине с кем-то, так только со своей Погибелью.

Вон, вырастает передо мной, любимчик всех: мамочка подарила неуязвимость, бабушка расстаралась и припасла Лук Урана, Ананка снабдила полезными советами и погладила по плечу на прощание. Грозный, яростный призрак величия: высокий, черноволосый и черноглазый, о скулы порезаться можно. Скользкие извивы тулова и ясная улыбка — он умеет улыбаться гораздо лучше, чем я, этот Алкионей…

Потому что вот я стою перед ним, ничей не любимчик: мать подарила проклятое пророчество, бабушка отняла свой дар и отдала другому… а Ананка вообще померла: такой уж я невезучий, что даже за плечами у меня небезопасно становиться. В волосы опять прокралась зима — это она пока мы с Серпом знакомство сводили. Двузубец в руках, Меч… на поясе ли вообще? И если на поясе — отчего же в моей улыбке — отблески пыльного, древнего адамантия?

Вдвоем — среди безбрежной свалки битвы, среди умирающих, скулящих Судеб… сколько их ещё осталось в этом саду матушки-Геи?

Втроём. Потому что за спиной Гиганта-лучника съежилась испуганная Ананка, а её непременно нужно защитить, нужно сделать — правильно, нужно — исполнить…

Только вот защищать Алкионей умеет не очень-то. Он рожден Погибелью, а не щитом.

Потому он берёт лук. Оттягивает невидимую тетиву.

И первая стрела свивается, трепещет на ней. Язычком невиданной гадины трогает воздух. Ощупывает наугад: куда бы лучше… сердце? Так говорят, что его у этого Аида нет. Голова, может? Так мозгов у него тем более нет — раз ещё не нанёс свой удар…

Владыки ведь всегда бьют первыми.

Только лезвия двузубца заносчиво смотрят вверх. Будто желают наколоть немного Урана-неба на невиданные вилы.

А пёсьи морды кривятся лениво, с презрением — мол, лучника, что ли, не видали?

Лук Урана — древняя, выплавленная Геей из себя игрушка — лежит в пальцах моей Погибели как единое целое. Алкионей улыбается светло и радостно, и даже, вроде бы, приглашающе: мол, не хочешь ли попробовать? Меч против стрелы?

«Не так! — помогает ему Ананка — будто дальнее эхо, которое едва можно различить. — Это неправильно! Неверно! Бей же, рази! Миром! Как бог! Собой! Он сейчас выстрелит — и ты не успеешь отразить удар!»

Да, киваю я, и расслабляю пальцы на двузубце. Наверное, не успею.

Глупый мальчишка, — шипит Судьба из-за спины моей Погибели. — Чем же ты будешь бить? Чем защитишься? Ведь у тебя нет даже щита…

Правда? — удивляюсь я. Разве?

Ещё как, — по-живому режет улыбка молодого Гиганта, — смотри: все твои приспешники завязли в бою с моими братьями, а я не промахнусь…

Ага, — киваю я — не-любимчик. — Уж наверное не промахнёшься.

Его пальцы отпускают тетиву.

Он не промахивается, и стрела пронзает меня насквозь — свитая из мощи, гордости и уверенности в своей победе.

Колет куда-то в сердце — и бьёт в тело молнией, ослепительной и всемогущей, прокатывается по костям мгновенным громом, порошит глаза безумной вспышкой… и гаснет.

Навстречу молнии в крови волной поднимается Крит. Детство.

Становится щитом от величия и мощи — изнутри меня. Зеленые холмы и сердитые нимфы, и все мои наставники, и драные хитоны, стертые сандалии.

На зелёном щите — вереница куретов. Пещера. Костерок с толстым распорядителем. Вина вот будрюк.

А в центре — драчливая коза. Забралась на щит, оскалила зубы, рога выставила: где тут гордость, где тут мощь? Никаких таких не знаем. И вообще как вдарю сейчас!

Стрела ломается о внутренний щит. Развивается, растворяется. Тонет в волнах памяти о Крите, как раненая птица в бурном море.

«Чем же ты…», — срывается с губ Алкионея, едва не утративших улыбку.

Нет, удержал. Не договорил только.

Чем же ты бьёшь? Нет.

Чем же ты закрываешься?

«Чем же ты…»

Осекается, натягивает тетиву усмешки потуже. Сжимает крепче лук — и вытаскивает из прогорклого, пыльного воздуха, выплетает, свивает вторую стрелу.

Из неистовой ярости, и весёлого шального бешенства, и упоения боем, и истошного, с привизгом смеха Судьбы за плечами.

Алкионей — дивный лучник, и он не промахивается.

Стрела пронзает мне лоб — входит глубоко, цепкой занозой — и вливается в тело огнём, прокатывается по венам неистовым пламенем тысячи драконов, занимается мгновенным пожаром… и гаснет, сходит на нет.

Потому что там, внутри, навстречу огню горой вырастает Олимп. Правление.

И становится ледяным щитом против ярости, и бешенства, и смеха.

На холодном золоте щита — сложно расставленные фигуры, которыми нужно играть, править… удерживать. Жена-советница вот пришла — никак, опять всё о серьезном говорить! Угрюмо притулился с краю Посейдон — с собственной головой в руках.

В центре щита — фигура крылатого мечника, вот-вот заявит: «Бездарно дерешься…»

Точно ли бездарно?

Точно. Потому что я не дерусь.

И потому что вторая стрела канула в небытие, не оставив ни следа на коже. Гулко стукнула о внутренний щит — и стыдливо погасла. И псы на моем двузубце глядят всё глумливее.

А моя Погибель — глядит всё тревожнее, и пальцы у нее что-то торопливы.

И губы вышёптывают, пополам с проклятиями: «Чем же ты закрываешься, чем же ты…»

И улыбка становится оскалом, полным ненависти, и он поспешно свивает свою третью, чёрную стрелу. Из злобы, из самых чёрных пророчеств, из вечной истины: один над другим, один убивает другого…

И толкает ее в полет с силой — будто мать птенца из гнезда…

Конечно, не промахивается.

Стрела ударяет в спину (как она туда залетела?!). Подкрадывается — чтобы уж наверняка, в незащищённое место. И растекается внутри — волной полынной горечью, тяжким осознанием своего выбора, желанием во что бы то ни стало, любой ценой победить…

И растворяется, оставляя после себя почему-то яблочный привкус.

А те, кто сражается за моей спиной — приходят и становятся щитом внутри меня.

Лучшим из щитов, самым нерушимым. Укрывают от ненависти и пророчеств.

На бирюзовом щите — разливы волн, бьющихся о скалы. Бредет вот кто-то на Олимп… или с Олимпа?! Не поймёшь — отдал трон, забрал трон…

А в центре щита летит колесница с похищенной девушкой. Весело развеваются освобожденные волосы. И воинственный клич дочери там, за плечами, и радостный отклик Ареса — они тоже тут, на щите.

Что тут какие-то стрелы…

Раскалывается, как пустая скорлупка. Распадается на ниточки. И губы моей Погибели начинают трястись. Так, что не сразу можно различить: «Чем же ты так… чем?!»

В шёпоте у него — отчаяние, а потому следующую стрелу он вьёт из него.

В серебристый, разящий лёд сплетаются безысходность и боль, и страшное осознание проигрыша, и невозможность бежать…

Он почти промахивается.

Но я делаю шаг вперед — чтобы не промахнулся.

Стрела пробивает мне левую ладонь — и входит в пальцы, в кровь, в кости, ледяным холодом Стикса. Прорастает неистовой стужей, отдаёт кашлем и ломотой костей.

Но навстречу стуже изнутри поднимается весна. Обнимает теплыми руками — мягкий щит, обволакивающий, с цветочным ароматом…