– Но отпустил. Почему?

– Боялся, что она задохнется.

– Нет, врешь, ты ее отпустил, потому что она сумела вырваться и закричала.

Омен сидел не шелохнувшись и смотрел мимо Христофорова.

– Вот выпишу я тебя… Как ты дальше жить собираешься, Ваня?

Вопрос отскочил от пустого взгляда, как горох от стены. Помолчали.

– Ты ничего мне больше сказать не хочешь? – на всякий случай спросил Христофоров.

Мальчик помотал головой и улыбнулся.

Значит, пора идти в женское отделение.

– С собачьим кайфом покончено? – спросил Христофоров на прощание. – Ты мне обещал тут им не заниматься.

Омен кивнул и улыбнулся.

У девочек дежурила Маргарита – «женщина с харизмой императрицы и четвертым размером бюста», как определял ее для себя Христофоров, сомневающийся в таких же внушительных параметрах ее профессионализма. Чуть что, она сразу обращалась к Христофорову.

«Ну, как поживают ваши мандавошки?» – вертелось у него на языке приветствие, пока он спускался по лестнице на второй этаж. С утра к нему уже подходила медсестра с женского отделения, но о надобности ничего не сказала. Значит, просьба от Маргариты.

– Что стряслось? – заменил он саркастическое приветствие на хмурый вопрос.

Маргарита сидела за столом, располагавшимся в кабинете строго под его столом, на этаж ниже: если топнуть ногой посильнее, тщательно уложенные волосы статной Маргариты запорошит известкой. Хотя зачем же топать? На собраниях трудового коллектива она здоровается с ним кивком головы, а в день рождения от нее даже приходит сообщение с поздравлением на мобильный телефон. Конечно, поздравления с утра вывешивают на общей информационной доске в холле больницы, но ведь не всякий прочитает и поздравит. Вежливая дама, зачем же известку…

– Ничего страшного, Иван Сергеевич. Посоветоваться хотела. У вас опыт, у вас талант. У меня девочка четырнадцати лет, не детдомовская, из приличной семьи. Но вот темнит что-то… Вы же разговорить умеете, не как психиатр – как психотерапевт.

– Суицид?

– Он, родимый…

– Вены или таблетки?

– Таблетки.

– Без фантазии…

– Говорит, сама не понимает, зачем сделала. Объяснить не может. Вы поговорите с ней у меня в кабинете, а я по отделению пройду. – Маргарита царственно кивнула ему на свое место за столом.

Христофоров хотел по привычке развалиться на стуле, но вовремя вспомнил, что он все-таки не у себя, с опаской оглядел тонкие алюминиевые ножки и уселся на диван – для беседы по душам так даже лучше.

Девочка имела вид бледный, но упрямый, а главное, была рыжей – плохая примета. Огненных пациентов, а тем паче пациенток в больницах опасаются не только анестезиологи, которым тонкокожий рыжик может выкинуть остановку сердца или другой сюрприз при наркозе. Психиатры нутром чувствуют бесовщину.

– Имя у тебя странное, – уставился Христофоров в карточку. – Элата! Древнегреческое?

– Злата, – девочка покосилась на карточку. – Вы букву перепутали. «З» надо, а не «Э».

– Надо же, – удивился Христофоров. – Жаль. Красиво было бы – Элата. Да и Злата красиво. Это тебя по цвету волос назвали?

– В честь певицы Златы Раздолиной, мама и папа на ее концерте в Ленинграде познакомились, – девочка накрутила на палец кудряшки рыжих волос.

– Не тошнит тебя больше?

– Нет. Меня же из обычной больницы перевели. Там промыли.

– Живот не болит?

– Нет.

– А болело что-нибудь до этого?

– Сердце болело.

– Отчего это у молодых девушек с красивыми именами болит сердце? – сделал заход Христофоров, но по упертому в него взгляду понял, что постучался не в ту дверь.

– Не знаю, – серьезно ответила ему девочка. – Просто ныло. Я маме сказала, мы даже УЗИ делали и кардиограмму. Все хорошо. Эффект роста, говорят.

– Сколько таблеток выпила?

– Я не считала. Все, что в аптечке нашла, высыпала и выпила.

– Видимо, у тебя мало болеющая семья. Ты в курсе, что таблетки разные бывают?

– Да.

– Ты хотела умереть?

– Тогда – да.

– А сейчас?

– Сейчас – нет.

– Почему тогда хотела?

Девочка вздохнула и уперла взгляд в его переносицу.

– Ну, ты же умненькая девочка. Что случилось? Зачем тебе понадобилось умирать?

– Ничего не случилось. Просто смысла нет.

– В жизни смысла нет?

– Да.

– В твоей или вообще?

– В моей, наверное. Я долго здесь буду?

– Не знаю, – честно признался Христофоров. – Может, месяц, а может, и три.

– А как же школа, я же отстану!

– Да зачем тебе школа? Ты же хочешь умереть.

– Я тогда хотела, а теперь – нет, – терпеливо повторила девочка. – Когда меня отпустят?

– Ну, голубушка, это не разговор. Мы тебя выпишем, а ты опять передумаешь. Женщины такие непредсказуемые! Рано пока о выписке говорить. Нам же гарантии надо иметь.

– Гарантии чего? – спросила девочка очень серьезно, закусив дрожащую губу, и Христофоров вдруг увидел, что разговаривает с ребенком.

– Гарантии того, что ты нашла смысл жизни, – вздохнул он. – Ну, или хотя бы попыталась. У меня тоже смысла жизни особо-то и нет, и таблеток под рукой море, и я знаю, какие пить. Смысла нет, а жить хочется. Понимаешь?

Есть в медицине неписаный закон парности случаев, и работает он чаще не в помощь, а вопреки. Нет чтобы двое подряд прооперированных больных выздоровели без осложнений или финансирование больницы не разворовали два раза, а надвое умножили… Этот закон хорошо знают работники экстренной медицины: привезли в начале дежурства больного с гнойным перитонитом – жди в ту же ночь второго.

По этому же закону Христофоров с напарником Жоном тащили в морг еще одного нетерпеливого гражданина в далекую новогоднюю ночь, изрядно подпортившую ему жизнь. После выходки покойника Василия и казуса с Лидочкой служебные романы у Христофорова не завязывались, а неслужебные сходили на нет, не успев дотянуть до звания романа, поскольку почти все время он проводил на службе, думал о службе, жил службой.

Встречается парность случаев и в психиатрии, но какого черта именно в его дежурство?.. Долго решали вопрос, куда класть новоиспеченного суицидничка. На отделении Христофорова все забито под завязку, и всем – от одиннадцати лет. Новенькому – десять, но поступок совершил почти взрослый.

Заплаканная мать, мнущийся и виноватый отец. Мелкий, уже промытый, похожий на невыспавшегося отличника бледный пацаненок таращил глаза. Успел врачам рассказать, что травил себя потихоньку, подбирал дозу и вот подобрал-таки, но чуть ошибся. Куда класть?

Христофоров распорядился: Шнырькова – к шизофреникам, товарищам по несчастью, пусть не обижается друг сердечный. А этого – в «четверку», вроде не буйный. Там как раз интеллектуалы.

До двух ночи Христофоров писал истории болезни, затем полез в Интернет и, стуча одним пальцем по клавиатуре, нашел то, что пригодится ему для лечения Фашиста: успех не гарантирован, но попытаться стоило.

Около четырех утра он заснул на диванчике, хотя спать дежурным врачам запрещено, особенно после обмусоленного журналюгами изнасилования ночью в палате тринадцатилетнего шизофреника Николая пятнадцатилетним дебилом Степаном – спасибо, не в его смену.

Узнав тогда новость, Христофоров удивился: его познания в этой области носили сугубо медицинский характер, но здравый смысл подсказывал, что содомия требует некоторой сноровки, которой при степени дебильности долгожителя отделения Степана ожидать было трудно. Он и ложку с трудом держал.

Вскоре оказалось, что вся история – не что иное, как попытка коварной мамаши Николая срубить денег с больницы, и не первая. Весть об «изнасиловании» дошла до детского интерната для особых детей, куда мамаша регулярно определяла Николая: там сочувствовали коллегам, переживавшим подобные неприятности впервые. Сами Николай и Степан ничего внятно объяснить не могли, а толковать мычание и извлекать из него аргументы следователи еще не научились, в отличие от журналистов. Зато пристрастно и не единожды исследованное анальное отверстие Николая несомненно показало: врет мамаша.