— Из Швейцарии отправитесь домой.
Они отъехали достаточно далеко от Кройцлангена. Состав разогнался до полной скорости. Это успокаивало и притупляло бдительность.
— А вы? — Гермиона вскинулась, будто предложение было в чем-то оскорбительным.
— И я.
Она вся задрожала, зажала рот ладонью, взглянула так, что у Северуса внутри что-то ёкнуло.
— Не надо! Вас будут пытать! Вас расстреляют! — она сбивчиво перечисляла все страшное, что с ним непременно случится, отчаянно заламывая руки. — Останемся в Швейцарии? Я люблю вас…
Северус беспорядочно гладил худую спину, плечи, взъерошенные волосы, не зная, как объяснить, что Германия никогда не была ему домом. Гермиона отвечала, льнула всем телом, почти перебравшись Снейпу на колени, а его ласки становились все откровеннее. Северус не поверил признанию, нет, и все же… Девичьи губы податливые, кожа гладкая, и он готов был взорваться, просто касаясь там, где заканчивалась кромка её чулок.
— Северин…
Голос женщины может быть так пленителен! Тихое придыхание, интимное, как сама близость. Северус подался вперед, ведомый неозвученной просьбой, бесстыдным предложением и впился в сладкие губы грешно и жадно. Гермиона — порядочная незамужняя девочка, совсем не умеющая целоваться — училась с живым интересом, крепко сжимала обломанными ногтями плечи своего мужчины, не постеснявшись забраться руками под пальто. Северус вел ладонью по её животу, не касаясь груди, к верхней пуговице кардигана. В зрачках, болезненно сужая, вспыхивали разрывы яркого света, когда лучи врывались в продуваемый ветрами товарняк через широкие щели, в висках стучала кровь, вторя колесам “тук-тук”, через ткань брюк бедро колола солома. «Северус, называй меня Северус», — он хотел и не мог рассказать, оттого целовал иступленнее, презрев риск быть застигнутыми врасплох. Снейп повел плечами, избавляясь от тяжелого пальто, бросил его поверх соломы, чтобы, как драгоценную вазу, уложить сверху Гермиону — умную, стойкую, чертовки манящую девочку. У которой волосы пышными волнами спадают на плечи и лицо, у которой веснушки на переносице, как рассыпанная корица, у которой в карих радужках темные и золотые крапинки, чисто чаинки и блики солнца в круге фарфорового блюдца.
Северус расплавился, пропал, руки сами потянулись развенчать, присвоить совершенство. Обхватив пальцами тонкую щиколотку в суровом чулке, он в сторону отвел стройную ножку, собрал в ладонь юбку, сминая ткань крупными складками. Гермиона пылала, как в лихорадке, хмурила брови, кусала губы, тянула подол за край, прикрывая белье, а когда белый батист намок, вжатый в лоно жесткими мужскими пальцами, застонала, выгибаясь и беззащитно вытягивая тонкую шею. Она попробовала свести колени, и Северус не воспрепятствовал, воспользовавшись моментом, чтобы сдернуть мешающую тряпку. С трудом добытые на рынке Констанца панталоны повисли на лодыжках, Гермиона вздрогнула и покорилась. Снейп с оторопью ощутил поднимающуюся волну нежности от робких поцелуев, отогревших челюсть, скулу, губы. С этой девочкой всё должно было произойти не так. Не в холодном товарняке на колючей соломе с юбкой, задранной до подбородка, руками, вздернутыми над головой, зажатыми капканом его ладони. Не так. Северус отпустил хрупкие запястья, стиснутые в порыве ослепляющей страсти. Он не хотел причинить боль и не мог больше сдерживаться. Офицерский ремень стукнул по пальцам тяжелой пряжкой, и Снейп сжал в кулаке изнывающую от возбуждения плоть.
Он с трудом сохранил человеческое, терзая розовые соки, помня, что может причинить муку, когда решил всегда доставлять только удовольствие, чтобы и впредь видеть, как от желания изгибается его Гермиона, как, забыв пуританский стыд, она шепчет “Nimm mich, mein Liebe”* и раскрывается под ним, как шире разводит колени. Горячая, влажная, его “Geliebte”*, отобранная у Режима.
Только чувство ответственности помогало удержаться на краю, где боль и удовольствие сплетались также тесно, как их тела. Северус не стал долго терзать её неподготовленную плоть, излившись в сторону, и полностью отдавшись тому, чтобы довести свою девочку до пика нежными поцелуями и умелыми пальцами.
“Как просто и приятно доставлять удовольствие этой маленькой женщине”, — Северус поцеловал Гермиону во влажный висок и позволил себе не думать, простит ли она его поступок, просто устроил у себя на коленях, укутав в пальто. Он позаботился о том, чтобы беременность не лишила Гермиону права выбора, если им все же удастся добраться в безопасное место, хоть много раз после театра, устроенного для фельдшера Блайха, представлял свои ладони на её округлом животике. Гермиона совсем не пыталась слезть, наоборот, устроилась поудобнее, зарывшись ботинками в солому. Северус запахнул пальто, прикрывая ей спину, его плотно сомкнутые губы тронула легкая улыбка.
апрель 1945 года
Дорогу до Люцерна Гермиона запомнила смутно. После того, что произошло в поезде, ей вновь стало плохо. Сказался ли сумасшедший бег, пережитый ужас, сквозняки товарняка, близость, к которой она морально готовилась с самого начала совместного пути со Снейпом — бывшим профессором-офицером СС, но отступившая болезнь вернулась жаром и надрывным кашлем. Северус на руках вынес её из вагона и на беглом английском долго с кем-то договаривался, представившись британским поданным, беженцем из Германии. Дальше они ехали в фургоне, деля одно место на двоих. Грейнджер плавала в промежуточном состоянии между сном и явью, в редкие моменты ясности сознания вскидываясь проверить, не исчез ли Снейп. Он был рядом, сосредоточенный и весь словно посеревший, держал Гермиону на коленях, кутал, будто это могло помочь от страшной ломоты в теле и стремительно распространяющегося жара, часто касался её лба ледяной ладонью и смотрел на водителя неподъемным взглядом.
В Люцерне она больше недели провела в больнице в отдельной палате, что было настоящей роскошью. Кроме того, ей по строгому настоянию герр Снелла пришлось посетить женского врача. Гермиона не стала перечить, загнав подальше стыдливость, и уже в начале апреля осваивалась в месте, которое Северус предложил ей называть домом.
Швейцария разительно отличалась от Британии в первую очередь уютной, убаюкивающей тишиной. На лицах людей не лежало печати беспокойства, скорби или нездорового фанатизма. Весна разлилась по земле, радостной зеленью окрасив луга и предгорья, даже воздух сделался иной – пьянящий и легкий. Вести с фронтов, в Швейцарии не искаженные пропагандой, говорили в пользу близкого краха Третьего Рейха. Союзные войска наступали со всех сторон, захват Берлина даже не был вопросом времени. Гермиона читала газеты, любезно предоставленные герр Снеллом, и слушала радио. Мысли о судьбе родителей не покидали её ни на секунду, воспоминания о работе также причиняли боль. Она понимала, что в ближайшем будущем не получится связаться с СИС* и помочь смельчаку с романтичным позывным Принц, для которого долго оставляла шифровки в библиотеке Университета. Всё, что было ей позволено – зажать в кулаке крестик и помолиться за них Деве Марии.
Сначала, когда работа в разведке еще казалась приключением, Гермиона часто воображала о своем «Принце», о том, как они встретятся, и мужчина полюбит её не за внешность, в общем-то заурядную, а за ум и стремление к знаниям. Эти грезы помогали действовать решительнее, безоглядно рисковать. Увы, ради конспирации связь велась без раскрытия личностей. Глупые девчачьи мечты! Теперь Гермиона надеялась лишь вернуться домой и найти там родителей живыми и здоровыми.
Герр Снелл редко появлялся дома. Он мог прийти в середине ночи, сразу закрыться в своей спальне, и уйти еще до рассвета. Они почти не виделись, спали в разных постелях и совсем не разговаривали. Гермиона несколько раз собиралась с духом, чтобы спросить о его планах по возвращению в Германию, но неизменно немела в его присутствии, превращаясь в тень себя прежней – целеустремленной и бойкой. Ночами ей снились кошмары: голодные дни в разрушенной церкви, точившие желанием обменять единственную ценность — мамин крестик — на ломоть хлеба, фонарик очередного солдата на блокпосту, шарящий по кожаным сиденьям Хорьха, ледяная вода, давящая со всех сторон, Северин фон Снелл, прикрученный к дыбе в допросной СС.
