— Любезный супруг, — дрожащие пальцы расстегивали пуговицы на блузе, и глубокая полоса белой кожи ширилась с каждым движением, — напомните, прошу, почему вы взяли в жены именно меня.

— Любезная супруга, вы усомнились в моей способности сделать верный выбор? — Северус, загипнотизированный зрелищем, не мог заставить себя пошевелиться. Слова, плохо отделимые от сухих губ, вырывались с шипением радиопомех. — Я выбрал лучшую из всех, что встречал.

«Лучшую, лучшую, лучшую», — согласно пульсировало в висках, в паху, тяжелом от прилившей крови. На Гермионе старинное белье на шнуровке, выменянное у фрау с рынка и может служившее приданным еще её бабушке, будило больше трепета, чем короткие подолы всех кабаре Берлина. Лег на табурет бережно свернутый кардиган, поверх опустилась блуза. Грейнджер взялась за пояс юбки, и тяжелая ткань стремительно ухнула вниз, царапнув шерстяным крылом по точеным бедрам.

Сбросив с себя оцепенение, Снейп сделал шаг вперед, его пальцы дотронулись до голубой жилки на тонкой шее, обхватили подбородок, вынуждая Гермиону поднять голову.

— Тебе совсем не обязательно это делать, — Северус не разрывал зрительного контакта, чтобы видеть каждую перемену, каждый нюанс. — Сейчас не обязательно.

Лучше жестокая правда, чем сладкая ложь, что непременно обернется непониманием, обидой и болью.

— Сейчас… Потом может и не случится.

Северус видел, что она не хочет, как дрожат длинные ресницы, алеют щеки, тяжело даются слова. Чувствовал её страх так же явно, как собственное возбуждение, и опьяненный им, подобно хищнику, желал еще сильнее. Он мог принять благодарность любой Марты, десятка Мери, но не Гермионы. Умненькой, любознательной, скромной, но несгибаемой. Душевная боль исказила его лицо, сделав его еще менее привлекательным. Взаимность, а не плата за помощь. Вот, что ему было нужно.

— Нельзя дать воде остыть, — надтреснуто, едва подчиняя воле голосовые связки. — Это не лучшим образом скажется на твоем здоровье.

Медленная пытка и бесконечное удовольствие – грубые чулки, легко сбежавшие до лодыжек; панталоны, большеватые на худых бедрах, удерживаемые одной лентой, что легко разошлась под пальцами; тугой лиф на потертой шнуровке; острые крылья лопаток; цепь позвонков; испуганно вытянутая шея; едва заметно дрожащие губы; глаза горящие, мерцающие, огромные — единственное живое в её хрупком существе.

Гермиона отрывисто вздохнула и, прикрываясь, обхватила себя руками в страшных следах от уколов. Годами в самых неоднозначных ситуациях Северуса не оставляла выдержка, чтобы сломаться, с пшиком исчезнуть где-то на границе Германии со Швейцарией в теплой комнатке, полной пара, между колонкой, ванной и табуретом, рядом с девушкой, которую себе же пообещал сберечь.

— Гермиона…

Он не знал, как прикоснуться к ней, чтобы не испугать, чтобы почувствовать в ответ не ужас и стылый холод, а жар желания. Северус ненастойчиво тронул локти, предплечья, шершавые от мурашек, выпирающие косточки на запястьях и маленькие обветренные руки, прикрывающие грудь.

— Забирайся.

Ссутулившаяся, скукожившаяся Гермиона казалась особенно маленькой; получив позволение, она опустилась в воду и сразу погрузилась до подбородка. Снейп дошел до двери и, помедлив секунду, задвинул щеколду. Он чувствовал себя неправильно, отстраненно, марионеткой, не управляющей собственным телом, подобное остолбенение наваливалось раньше только когда приходилось присутствовать на пытках. Ради общего блага — так говорил наставник. Ради Британии, Короны, победы и еще Бог знает чего удавалось убедить себя, что допрашиваемым ничем не помочь, что для большого дела справедливо жертвовать маленькими людьми.

Отчетливый скрежет металла заставил Гермиону передернуть плечами и нырнуть еще глубже. Северус решил, что останется, и этому не было никакого достойного оправдания. С хирургической тщательностью вымыв руки, он закатал рукава. Пар заполнял комнатушку, но недостаточно плотно, чтобы спрятать контуры нежного девичьего тела, видимые под водой, или горделивого орла, восседающего на свастике над надписью «Gott mit Uns»* на предплечье Снейпа. Он позволил себе не просчитывать, не думать – чувствовать гладкую кожу под ладонями, скользкими от мыла, тяжелую путаницу влажных волос, вздрагивающие плечи, маленькие острые груди, напряженные, манящие, как самые запретные из плодов.

— Домывайся, я принесу полотенце.

Северус проверил керосиновую лампу и, не оборачиваясь, вышел успокоить собственный разыгравшийся пульс. Побег снова откладывался. Из-за тяжелых мокрых косм, красиво ложащихся на узкую спину, заново подступившего кашля, ропота Барбары, внезапно подкравшегося вечера. Снейп знал свою работу, знал, что их время вышло, и отчаянно боялся, впервые боялся не за себя.

06 марта 1945 года

Утром проявленная сдержанность стала казаться верхом глупости. Северус был раздражен. Он не выспался, будто проработал всю ночь, настойчивый шум в висках, как стрекот самолетного двигателя, становился то тише, то ощутимее, но никак не исчезал совсем. Растаявший снег чавкал под ногами, вниз по узким улочкам бежали озорные косички весенних ручьев. Снейп пересек рыночную площадь, желая как можно быстрее скрытся в переулке. Последняя вылазка в Констанце – узнать, когда приходит поезд, забрать Грейнджер и сразу двигаться к платформе.

— Тобиас!

Холод расползся по позвоночнику и прихватил где-то под сердцем. Утренняя сутолока, женщины с корзинами, трое солдат в форме. Северус вонзился взглядом в толпу, мечтая ослышаться, ошибиться и не найти той единственной, что может так опрометчиво кричать его-чужое имя в самом центре города.

— Профессор!

Гермиона. Дурная растрепанная девчонка в пальто нараспашку, с шарфом, неопрятно свисающим до колен. Олененок, вспугнутый громом выстрела. Одна из многих, кого война должна была изувечить, перемолоть, проглотить, не жуя.

— Какого черта ты здесь делаешь? — Северус пробрался через толпу и выплеснул свою злость, больно сдавив её руку выше локтя.

— Солдаты СС, много, целый отряд на мотоциклах. Они расспрашивали соседей, потом двинулись к нашему дому. Я выбежала через кухню.

— Пошли.

Может быть, искали не их. Может быть. Северус не имел права рисковать, он направился разведанной дорогой, узкими, петляющими меж домов переулками, заполненными тающим снегом. С неба накрапывало, и поднятый воротник или высоко намотанный шарф не вызывали подозрений. Гермиона едва успевала за его стремительным шагом, но не жаловалась. Скромную сумку, благоразумно прихваченную ею из дома, Снейп забрал сразу же, не задерживаясь проверить все ли она уложила.

Ступив на мостовую Кройцлангена, он взял Гермиону под руку и пошел чуть медленнее. Преследователи так же легко могли перейти границу суверенного государства, вряд ли встретив сопротивление у местных патрулей. В начале улицы угрожающе загудели мотоциклы, и Северус втиснулся между притертыми друг к другу домами и прикрыл Гермиону полой плаща. Её новый полосатый ало-желтый шарф непременно притянул бы косо брошенный взгляд. Шум моторов стих впереди, но разомкнуть объятья казалось святотатством. Она прятала лицо на его груди, ткнувшись лбом под ключицу. Северус чувствовал её жаркое дыхание сквозь хлопок рубашки и боялся сдвинуться с места. Гестапо. Они будут стрелять и благо если на поражение. Слишком расслабился, размяк, поверив на миг, что он герр Тобиас Зальцгауер, списанный после контузии в запас и женившийся на молоденькой соседке.

— Не бойся. До узкоколейки идти десять минут. Проскочим переулками, чтобы не случилось, не беги, если я не скажу.

Грейнджер отстранилась и кивнула. В карих глазах было столько веры, что Северус решил: она сядет в поезд любой ценой. Ладонь нашарила кобуру, и будущее перестало казаться неопределенным. Боже, храни королеву! Его собственную маленькую королеву.

— Все будет хорошо! — родная речь после стольких лет непривычно прокатилась по языку.

Каждое такое простое слово отслаивало пластами годы жизни и работы в Германии. Эти «неблагонадежна», участие в фундаментальном, противном человеческой морали труде «Теория о чистоте крови», костры из книг и людей, опостылевшая служба на два фронта.