– Захотелось.

– Почему на волосах пыль?

– Наверное, пол плохо подмела.

– Кто укладывал тебя на этот пол?

– Сама себя уложила, Алекс.

– Почему, чёрт возьми? Зачем тебе надо было там лежать?

– Захотелось.

– Вот так, внезапно? Пол тебе тоже захотелось самой подмести?

Бриана уже знала, к чему всё идёт, прокрутила в голове варианты и тяжело сглотнула. Алекс заметил это. Он стоял очень близко. Она подумала, что нет-нет – и всё может свестись к поцелуям:

– Я ждала тебя там, но, вовсе не прилипнув к окошку! Я открыла одно и слушала звуки. И, честно говоря, хоть по-началу я и чувствовала себя прекрасно, но прошло несколько свечей, прежде чем ты вернулся, и я устала ждать. Само собой, я легла.

– Могла бы приказать, чтобы принесли мебель.

– И в голову не пришло. Неужели ты будешь ругать меня за то, что мой поступок примитивен, и меня так легко удовлетворить малым? Ты – и будешь?! Ты – вождь, который не знал, что такое ботинки, спал на земле и сам себе ковал наконечники копий?

– Не понял, ты попрекаешь меня тем, что я родился в доисторическую эру?! Ладно, но ты же другая! Нет, я просто не могу с тобой разговаривать! – он схватился за голову и отошёл. Собрал кудри в горсти и сжал. Повернулся к ней, и, очень старательно сдерживая рвущийся гнев, объяснил: – Дело в том, что каждое твоё слово выводит меня из себя. Бриана, ты намеренно сказала это?

– Что?

– Ты сделала меня безумцем, опасающимся каждого твоего слова. Ты сказала "меня легко удовлетворить малым". Ночь, чердак, пыль на волосах и такие слова в конце. От тебя, плоть от плоти Роджера Кардифа.

Кроме того, что отец Брианы был хорош с мечом, он ещё и был легендарным соблазнителем. Его хитрый ум, его неувядающая невинность взгляда, непересыхающая жажда постельных удовольствий – кажется, что всё это разом унаследовала одна из его дочерей, и Алекс уже не раз проклинал родство жены с известным пропавшим маркизом. И если против упомянутых качеств в первые годы Алекс не возражал, то сейчас всё стало иначе.

Но Бриана сама привела к этому. Она надолго пропадала в личных библиотеках красивых и богатых мужчин в надежде отыскать ключи к рукописям мужа. А потом не говорила всего. Санктуарий не мог не ощутить этого.

И что сейчас сказать ему? Она много раз говорила, что ни в чём не виновна. Каждый раз он не видел лжи, верил, но знал, что всё-таки что-то ускользает. Слежка, если и была, ничего ему не дала, иначе он сделал бы что-нибудь.

– Посмотри мне в глаза, – попросила Бриана, подойдя. – Я скажу тебе то, что и всегда. Ты поверишь мне, потому что я не солгу, и в остаток ночи мы…

– Скажи мне… скажи мне это, Бриана, – Алекс взял её за руки и притянул к себе ещё ближе. Заглянул ей в глаза. – Скажи скорее.

– Я люблю тебя.

Он смотрел так внимательно, что Бриана начала опасаться, что сейчас же раскроются все её секреты. Но в тот момент вся злость, сидевшая в Алексе, куда-то испарилась – он не увидел ни малейшей частицы лжи. Как и во все последние годы.

Как и во все последние годы, он унёс её в свою постель, не зная, по чему ступает: по твёрдому полу или по колючим и жарким звёздам, по водной глади лесного озера или по лепесткам нежнейших цветов.

Бриана проснулась очень рано. Алекс просыпался строго за свечу до рассвета из-за старой привычки вставать на молитву. Он почти никогда не обращался к Единому теперь, но просыпался в одно и тоже время всё равно. Кроме того, крылатая вышла замуж за человека, щёки и подбородок которого за ночь обрастали опасными колючками… и каждый раз, приближаясь к царству снов вновь после пробуждения, он тёрся щекой чаще всего об одну из самых нежных и мягких частей её тела, в которую предпочитал уткнуться лицом. Причём за прошедшие 32 года брака Бриана как только не относилась к этому факту и как только не боролась с бедствием. Всё закончилось смирением, потому как если ей случалось проснуться вместе с Алексом, после стольких лет она уже не могла сладко уснуть и до конца отдохнуть без ставших привычными ощущений… жестокого распилоукалывания.

Хотя лучше бы он ласкался другим образом или хотя бы другим местом, так как этой ночью она не просыпалась с ним и не нуждалась в привычной формуле засыпания, а наоборот, спала, причём беспокойно. И когда одна из колючек уколола особенно сильно, угодив в неведомое уязвимое место, Бриана еле удержала вскрик. Получился писк, но Алекс, тем не менее, счастливо уснул, а вот Бриана – отнюдь.

Ночью снился отец. Слишком часто вспоминала о нём, мотивируя себя не бросать попытки расшифровать Алексову писанину – и вот, пожалуйста. Вечно словно бы невинный и юный, словно мальчишка, ищущий забав и приключений, как всегда весёлый и очень ласковый, он говорил ей что-то во сне. Что-то доверял и просил сохранить в тайне.

И теперь она чувствовала себя, как если бы ей дали в руки мечту и тут же забрали. Неопределённые высказывания Сапфира о возвращении любимого папочки Брианы наводили на мысль о том, что он может и вовсе не вернуться. Пробуждение вернуло все опасения.

…Но какую тайну?.. Может, дело в его последнем письме?

Пришлось как можно неслышнее прокрасться из спальни Алекса и покопаться в своих старых вещах, чтобы найти тысячу раз перечитанный лист бумаги с гербом Т-замка, центральной титульной собственности Кардифа, откуда он написал ей однажды. Впрочем, чтобы запутать следы, он мог специально послать серва за уникально оформленной бумагой. Но пятьдесят шесть лет тому фабричное производство наверняка ещё не пришло в себя после окончания войны настолько, чтобы печатать какому-то нищему маркизу, пусть и сыну предводителя крылатых, стильные завитушки на ароматных листках. А в самом Т-замке скорее всего не сохранилось ни одной целой чашки, не то, что книг или других вещей с Кардифским гербом и вензелем. Так откуда у него этот, похоже, раритет? Сомнительно, чтобы, словно ветром носимый из постели в постель, он имел при себе на редкий случай сохранённую бумагу.

Бриана вглядывалась и вглядывалась в текст, ища мелкие, ранее не замеченные знаки – это сто пятьдесят недель разгадывания тайнописи Алекса сделали её подозрительной и излишне внимательной там, где чаще всего это было не нужно.

"Милая малышка, с сожалением вынужден сообщить о том, что моё сердце разбито окончательно, и я не намерен больше держаться в семье одним лишь лицемерием. Пусть моё бегство трусливо и излишне скоропалительно, но опасаясь навредить тебе и окружающим видом, разлагающим надежды, раздражённым и скорбным, я с твоего благословения или же равнодушия, прощаюсь, быть может, навсегда".

– Животное, – вырвалось у Брианы.

Сколько, должно быть, подобных писем он отправил по разным адресам, нисколько на самом деле не заботясь о чувствах получательниц.

"Не намерен, держаться, лицемерием, равнодушия, навсегда!" – дочь выделяла про себя особенно ранящие слова отца и повторяла их до тех пор, пока яркость впечатления об отце, как о хладнокровном гаде, не угасла.

О Роджере Кардифе и его способности походя разбить женское сердце написали две книги ещё до войны. И он с самой юности был таким.

"Так постойте!.." – встрепенулась Бриана, когда новая мысль пришла ей в голову. – "Здесь же нет имени! Он мог написать это письмо из Т-замка в любой из прошедших веков любой из своих жён, даром, что не моей матери. Но если он не гостил у предыдущего маркиза Кардифа, то это значит, что он был в деферранском Сильверхолле, в своих покоях. Там столько всяких бумаг, писем и схем, что он без особого труда мог найти подходящий экземпляр для отправки любой из его лапочек, красавиц, птичек и конфеток! Да он просто!.. Вот же!.."

Крылатая поскорее выкрутила электрический свет на всю мощность и подняла письмо как можно выше. В одном месте плотная волокнистая бумага действительно странно сильно просвечивала – как раз там, где подписывающийся должен был бы поставить дату. На имя она сама пролила шоколад, и он растёкся лилово-коричневым пятном, но всё равно Бриана точно помнила, что в подписи значилось полное имя отца – Роджер Соул Сильверстоун, маркиз Кардиф. К тому же сохранились нижние линии первых двух заглавных букв.