— Волшебный вид.
— Зависит от того, кто смотрит, — чувствуя, как, всполошившись, сердце предупреждающе ухает уже где-то на уровне горла, просипела Адамс.
— Значит, ты не против, если я вскрою тебе череп и посмотрю, что творится в этой хорошенькой головке… За кого ты меня принимаешь, Рози? За маньяка? Киношного злодея? Слетевшего с катушек бандита? — Джим усмехнулся. — Дурака? У меня ведь были планы на тебя. Между нами говоря, грандиозные планы, только вот в них не вписывались рыдания за стеной моей временной конспиративной явки, место нахождение которой известно лишь паре немых от денег наёмников. Не пойми меня дурно: это отчаяние в покрасневших глазах действительно вдохновляет. Но давай я наконец обозначу проблему: не здесь и не сегодня.
— Это всего лишь случайность, — с трудом переварив услышанное, сказала Роуз. От волнения у неё закружилась голова.
— Слишком наглая случайность, не находишь?
— Здесь холодно, — плотнее кутаясь в халат, пробормотала девушка. Окружающая обстановка плыла перед её глазами; мысли путались.
«Это случайность. Жестокая случайность, — твердила про себя Адамс. — Он же сам всё слышал. Почему тогда…»
— Никто никогда не добирался до Джеймса Мориарти. И никто никогда не доберётся. — Словно бы в подтверждение этих слов на кипенно-белом рукаве Роуз проступила красная точка и, скользнув на грудь, замерла в ожидании. — Прости, ты заслуживала большего, но сам я не люблю пачкать руки.
Джим отвернулся, подавая сигнал. Звон разбитого стекла безжалостно толкнул Роуз под рёбра. Дыхание перехватило от пульсирующей боли, и, пошатнувшись, девушка затылком встретила удар чего-то твёрдого. Сверху, как ангел на грешника, на неё смотрел Джим. А потом Рози зажмурилась, корчась в беззвучном крике. Краем угасающего сознания она чувствовала нежное, почти любящее прикосновение к волосам и всё удаляющийся шепот:
— Моран была права — всё это слишком заводит.
___________
[1] — Прощайте (нем.)
🎶Grason Sanders - beautiful crime
========== VIII. Paete, non dolet ==========
— Мама говорила, что меня подарил ей ангел. Чёртова набожная католичка! Мы жили в западной части Белфаста, в двухэтажном кирпичном доме, чьи окна выходили на глухо сколоченный забор протестантского квартала. Мне было пять. Детство оставило лишь смазанные впечатления, но город навсегда въелся в подкорки: чуть ли не каждый квадратный метр обнесен стеной, залитой граффити, наглые портовые чайки в сером небе и хмурые работяги, пялящиеся от дверей паба на той стороне улицы, куда даже при дневном свете не стоит соваться. Главная гордость местных — это «дырявый» пароход[1]; главная достопримечательность — мемориалы гражданской войны между протестантами и католиками[2], у них, знаешь, это нечто вроде национального спорта. В общем, то ещё райское местечко.
После церковной службы мы обычно заходили в кондитерскую или в парк: было весело болтать ногами, сидя на скамейке, уплетать заварные трубочки и читать вместе сказки. Больше всего мне нравились да и сейчас нравятся те, что собрали братья Гримм. Тем утром с моря поднялся шквал, и мама вдруг вспомнила, что оставила шарф на церковной скамье. Ей, видите ли, было холодно! Отстаивала право вернуться за дурацким куском тряпки, как какую-то религиозную догму. Конечно же, я закапризничал. Тогда она отдала мне книгу, нашу любимую, с кривоватым картинками, и строго велела ждать её на углу улицы рядом с посудной лавкой. Потом я помню взрыв чуть вдалеке. Старая классика: выбитые стёкла, визг экзальтированных женщин. Какой умопомрачительный хаос тогда поднялся… Я закурю, ты не против?
Чуть приподняв авиаторы, зеркальными стёклами спасавшие от едкого больничного света, Мориарти скосил глаза на Роуз. Сейчас она являлась воплощением муторной скуки; заурядным телом, оплетённым мониторами и трубками, словно бы пытавшимися не дать жизни уйти через дырку в перебинтованной груди. Они занимали соседние кушетки в палате интенсивной терапии — полуобнажённое тело с синими губами и выгоревший злодей в рубашке с ржавыми пятнами. Роуз зашили быстро. Джим толком не присутствовал — пялился на образовательные плакаты, выставленные в коридоре у операционного блока. Однако теперь Мориарти мучился от невыносимой паранойи, подсказывающей, что пуля наверняка осталась там, внутри. Хотелось встать, размотать повязку и, расковыряв ногтями овальную рану, удостовериться самому. До судорог в мышцах хотелось…
— Херня всё это, — выдохнул Мориарти, крутя в узловатых пальцах сигарету. Надвинув очки обратно на переносицу, он продолжил. — Случайности, сладкая, очевидно придумали безответственные люди вроде моей матери. То, что она произвела меня на свет, не делает её Мадонной. Скорее, наоборот. Просто представляешь, — Джим щёлкнул зажигалкой, наконец закуривая. — Когда в книге заканчивались сказки, мама слёту придумывала каждому персонажу новую историю, пресыщая тем самым мою неуёмную фантазию. И знаешь, Рози, не случалось в тридевятом царстве ничего более тошного, чем очередное воскрешение героя.
Выпустив изо рта струйку дыма, злодей-консультант стряхнул пепел на светлый линолеум и вновь затянулся.
— Джим, серьёзно? В реанимации! — простонала Моран. Влетев в двери шлюза, будто последний поборник нравственности с развевающимися за спиной полами белого халата, наёмница осуждающе уставилась на Мориарти.
Он нехотя поднялся. Затушив окурок о подоконник, поверх которого зависло давно перевалившее за полдень солнце, злодей припал ладонями к вискам. Голова трещала от недосыпа. А обоняние глушил исходящий от пальцев табачный запах. Это была его первая сигарета за полгода; первое импульсивное решение за последние насколько лет. Недели самоконтроля — и так глупо сорваться!
— Никто не умер.
— А по виду и не скажешь, — отозвалась наёмница и, участливо приглядевшись к Роуз, спросила: — Молчит?
Мориарти кивнул. Бывает, перезагружаясь после наркоза, человеческий мозг неосознанно включает речевой центр. Моран как-то рассказывала, что за время недолгого пребывания в полевом госпитале наслушалась всякого — от бессвязного перечисления гостей на юбилее любимой бабушки до аргументированной критики Шекспира. Однажды Джиму самому довелось наблюдать за пожилым джентльменом, вслух разыгрывающим шахматную партию после не то чтобы удачной резекции поджелудочной. Продержавшись в борьбе с явно превосходящим противником около четверти часа, он скончался, так и не придя в себя. Впрочем, подсознание Рози пренебрегало играми. Во всю мощь перфорированных лёгких девушка звала маму.
Джиму потребовалось подкрутить скорость подачи морфия, чтобы наконец заткнуть её, но жалобный скулёж Роуз словно бы прилип к его барабанным перепонкам. А ещё к мыслям консультирующего злодея намертво пристал пластырь, прикрывавший крошечный синяк на внутренней стороне его предплечья. Пуля, хрипы из синих губ, реанимация…
С момента их встречи в кофейне Джеймс любовался Адамс. Он любовался ей, как любовался бы копошением мошки с оторванными крыльями, мечущейся по увеличительному стеклу, под которым вознамерился препарировать главное лакомство — Шерлока Холмса. По правде говоря, заурядность финала для них обоих удручала преступного гения. Никто не должен был остаться в живых. Но цель игры меркла, а драйв притуплялся, когда дело подбиралось к той краткой непредсказуемости, равной вздоху до приземления. Этим последним сладким воздухом Джим готов был оправдывать любую цену.
— Решил передозировку ей устроить? — прервала его размышления Моран, добравшись до мониторов капельниц.
— Это было бы так милосердно с моей стороны.
Мориарти направился к выходу из палаты, позволив Моран колдовать над капельницами в одиночку.
Несмотря на унылую однообразность, больницы нравились Джиму. И пусть в приёмном отделении царила суматоха, здесь, на верхних этажах госпиталя, стелилась пленяющая его атмосфера полусгнившего ожидания. Словно бы все эти люди — больные, врачи, медсестры — оказались заложниками стерильного лабиринта. Коротая время, они то лежат, то толкают каталки; тыкают друг друга иголками, в редких передышках обречённо сверяясь с анамнезом, неизменно сообщающим, что болеть им осталось ещё плюс-минут бесконечность.
