А затем, на горизонте, в сером и дымчатом как смог, тумане, возникли громадные ворота. И в обе стороны от них тянулись такие же исполинские бревенчатые стены, покрытые досками внахлёст. На постройку крепости, похоже, ушла вся древесина с придорожного лесоповала.

Казалось, люди за подобным ограждением укрывались от великанов, не меньше.

И это впечатление усиливалось при виде сторожевых вышек, скорее похожих на башни – в три яруса каждая. Самый верхний занимали прожектора, а второй и третий – пулемёты.

В пелене клубящегося тумана, смешанного с дождём, едва виднелись другие – дальние вышки. Они словно вросли в забор, как чудовищные зубцы гигантской, крепостной стены.

Подъехавшие машины выглядели совсем миниатюрно на фоне столь циклопического укрепления.

– Окопались вы тут… – прокомментировал лейтенант, поражённый масштабами картины.

С вышки потребовали, чтобы экипажи бронеавтомобилей вышли наружу – проверка, не партизаны ли уже внутри.

И лишь после этого, ворота открылись, колонну впустили на территорию бывшего леспромхоза. И «Вандерер» – один – поехал меж цехов, ангаров и складов. Вдали – за мутной изморосью проступали контуры жилых двухэтажных бараков, составлявших, собственно, посёлок Котлы.

Территорию делила надвое железнодорожная ветка. Она тянулась по самому центру и убегала в лес, через вторые, не менее массивные ворота. А там – через несколько километров вливалась в магистраль, где лесоматериалы развозили далее по всей стране.

Так было до войны.

Теперь, по этой магистрали беспрерывно шли эшелоны с оружием и войсками из Германии на фронт. И с награбленным добром – обратно в Германию.

Полк, стоявший лагерем в Котлах, охранял от партизан участок железнодорожных путей, пролегавших лесом. Вдоль магистрали вырубали деревья, минировали подходы к полотну.

Параллельно железной дороге, за пару месяцев, так же укатали и крепкую колею. По ней, отныне, круглые сутки курсировали патрульные машины с неравным интервалом, чтобы партизаны не могли рассчитать время.

Работы было невпроворот, и большая часть солдат почти всегда находилась за пределами базы. Именно это и сподвигло превратить леспромхоз в цитадель, чтоб в случае нападения суметь защититься малой силой.

Внутри территории уже ничто не вызывало интерес, как снаружи. Фон Зефельд видел из окна обычный, немецкий порядок кругом. Захваченное хозяйство использовалось с умом и сохранением прежних функций.

Русская и немецкая техника отлично уживалась вместе в ангарах. Склады оставались складами; а цеха по обработке древесины выпускали гладкие брусья и доски для собственных нужд.

Миновав производственную зону, «Вандерер» въехал в жилую и остановился возле двухэтажной школы, огороженной своим, сеточным забором. Из всех поселковых зданий, лишь здесь был подвал-бомбоубежище. Поэтому, школу бесцеремонно занял СС и подконтрольные ему службы – СД и гестапо.

Армейский штаб разместился в клубе. А сельсовет облюбовала комендатура.

Жилые дома же превратились в солдатские казармы, где квартировала рядовая пехота, сапёры, механики и другие.

У школьных ворот «Вандерер» проверили снова – и армейский капитан отчитался о благополучной доставке фон Зефельда с его спутником. Дальше капитану уже не было хода.

Незнакомца приняли солдаты СС, и повели в здание. А фон Зефельд подзадержался. Он первый раз приехал в Россию, и хотел увидеть этих русских живьём, а не в смешных, похожих на карикатуры, газетных фото.

Лейтенант стоял, сжав ручку портфеля, и не обращая внимания на дождь, вёл взглядом по унылому, сырому посёлку. Тень от козырька его фуражки ещё более сгустилась. И потому казалось, что вместо верхней части лица у фон Зефельда – чёрный, прямоугольный провал.

Русские сновали повсюду. Выселенные из квартир, они жили в сараях, пристройках, в каких-то самодельных не то хижинах, не то шалашах.

Их грязная одежда представляла собой смесь обмоток и рванины, натянутой и перевязанной узлами. Все сгорбленные, кривые, они ходили исключительно тенями вдоль стен. Дети, терпеливо, как собаки, дожидались подачки, сидя возле солдатской столовой.

Фон Зефельд зябко передёрнул плечами.

– Они же животные. Не люди… – проговорил он сам себе, еле слышно.

И повернулся к капитану – тот садился в «Вандерер», машину надлежало вернуть в её тёплый гараж.

– Ставьте этим партизанам капканы – с отвращением сказал ему фон Зефельд. – Ройте им ямы с кольями на дне.

– Роем. И ставим – кивнул капитан, и хлопнул дверцей.

«Вандерер» поехал дальше по посёлку, а фон Зефельд, круто развернувшись, двинулся к школе.

Внутри здания тянулся аскетично пустой коридор, зато очень светлый и по-военному аккуратный, как и всё у немцев.

Фон Зефельд оставил дежурному свой промокший плащ и фуражку. Проследил, как незнакомца уводят вниз в подвал, по железным ступеням – услышал лязг отодвигаемого засова.

Сам же, с портфелем в руке пошёл вперёд, к четвёртой двери по правую сторону коридора. Напротив неё тоже была лестница, но – вверх, на второй этаж.

Запнувшись на мгновение и выдохнув, словно собравшись с духом, фон Зефельд коротко стукнул в дверь и открыл её. И войдя в помещение, будто перенёсся в Германию.

Кабинет был выполнен в классическом, немецком стиле, уютно обшитый тёмными деревянными панелями. Одну из стен занимал длинный стеллаж с рядами книжных корешков. На полу паркет. В углу два мягких, кожаных кресла и такой же диван.

В сравнении со строгостью снаружи, обстановка поражала великолепием и вкусом. Особенно, от понимания, что всё это сделано местными силами, по требованию хозяина кабинета.

Сам он сидел за массивным дубовым столом. Перед ним, на двух подставках лежал чёрный жезл, раскрытый как футляр. Узкая, отщёлкнутая крышка на микроскопических креплениях, тянулась вдоль корпуса железной трубки до рукояти.

Тонкой отвёрткой и пинцетом Фарбаутр бережно и плавно копошился внутри жезла, словно проводил полостную операцию.

При виде фон Зефельда он вскинул голову. В глазах его, неуловимой искрой мелькнуло оживление.

– Густав! – воскликнул лейтенант, которого видно тоже захлестнула радость, заполонив всю грудь, и сердце, да ещё настолько, что сразу и не нашлось, как её выразить, поэтому он просто гаркнул: – Здравствуй!

Фарбаутр мгновенно будто помертвел. Лицо его застыло, как окаменело, и он опять вернулся к работе над жезлом.

– Я не Густав – прозвучал его холодный голос.

Фон Зефельд обмяк, однако, крепко сжал губы.

– Слушай. Для меня ты с детства Густав – терпеливо, но упрямо сказал он. – И для отца. И для мамы. А этот свой псевдоним оставь подчинённым!

Фарбаутр резко поднялся со стула, как вскочил. Фон Зефельд отпрянул. Их взгляды упёрлись друг в друга и чёрные глаза Фарбаутра прожигали ледяным морозом насквозь.

– Тогда, соблюдайте субординацию, унтерштурмфюрер! – металлическим тоном отчеканил Фарбаутр.

И выдержав звенящую паузу, властно рубанул:

– Он в подвале?

Фон Зефельд настолько опешил, что не смог выдавить ни слова. Но, Фарбаутр и не ждал ответа. Он выдернул из ящика в столе тонкие, чёрные перчатки; защёлкнул крышку жезла и подхватил металлическую палку с подставок.

Порывисто выйдя из-за стола, Фарбаутр жёстко протянул ладонь брату. Тот смотрел на неё с недоумением.

– Его досье! – потребовал Фарбаутр.

Фон Зефельд – встрепенувшись – суетливо расстегнул портфель, подрагивающей рукой извлёк оттуда папку. Фарбаутр вырвал её и стремительно покинул кабинет.

В коридоре он на ходу пристегнул чёрный жезл к кобуре и заткнул перчатки за ремень. А затем, раскрыл досье. Сзади семенящей походкой поспешал фон Зефельд.

Фарбаутр уже знал это здание наизусть – длину, ширину и все повороты. Поэтому, шёл, не отрывая глаз от текста.

«Томаш Горак – читал он сведения о человеке, которого привёз брат. – Чех, 46 лет».

Вместо фотографии пустой квадрат с кривыми волнистыми полосками засохшего клея. Фарбаутр удовлетворённо кивнул – это было его распоряжение.