— Раз уж ты ходатайствуешь за него… — слабо улыбнулся я. — Разве не преклоню я слух к твоим мольбам? И, коли мне и дальше оставаться царем этой земли, неужели я решусь оставить ее без покровителя?

Андрогей облегченно вздохнул, прижался ко мне щекой. Некоторое время мы молча сидели, наслаждаясь присутствием друг друга. Потом он нехотя поднялся, улыбнулся печально:

— Мне пора идти, отец. Прости…

— Мы свидимся? — я отчаянно вцепился в руки сына.

— Да, если ты не позволишь невзгодам сломить твой дух! — он становился все прозрачнее, истончался, ускользал от меня. Так уходили снизошедшие до бесед со мной боги.

Утром меня нашли спящим в ванне.

С тех пор прошло два девятилетия. На Крите царят мир и покой. И я стараюсь не думать о том, что впереди. Окунаюсь с головой в заботы сегодняшнего дня и понимаю, что руки мои еще уверенно держат бразды правления. Я гоню колесницу своего царства к обрыву, но на пути ловко объезжаю ямы и камни. Меня по-прежнему зовут мудрым, сильным и справедливым. Мало кому известно, что временами я борюсь с приступами смертельной тоски.

Вот и сегодня я снова предпочел не утонуть в Стигийских болотах и вышел в мир живых. Значит, я все еще царь.

Звуки музыки вызывают тошноту. Голова тяжелая, все тело ноет. Я с трудом поднялся, доковылял до столика и едва слышно ударил в диск. Певцы, получив весть о моем возвращении из небытия, тотчас прекратили играть и поспешили прочь, стараясь ступать как можно тише.

Я дотащился до ложа и провалился в глубокое забытье.

Дань из Афин. (Первый год двадцать первого девятилетия правления Миноса, сына Зевса. Созвездие Овна)

Пробудившись от свинцового сна, я омылся в ванной, и Эхекрат, мой брадобрей и банщик, особо безмолвный и услужливый в такие дни, как мог, привел мое лицо и волосы в надлежащий вид. Полированный металл зеркала бесстрастно отразил помятое лицо с черными кругами вокруг покрасневших глаз. И руки мои подрагивали. "Трудно поверить, что за последние три дня я не выпил и капли вина", — подумалось мне. Сдерживая раздражение, я положил зеркало на столик, изобразил милостивую улыбку. Брадобрей не виноват, что я старею. Эхекрат, поймав мой взгляд, виновато потупился.

— Я доволен твоим трудом, Эхекрат. Можешь идти.

Он бесшумно выскользнул из покоев.

Я прикрыл глаза. Надо перетерпеть несколько дней. Три или четыре. Потом я снова смогу владеть своими помыслами и страстями. А пока лучше не выходить из прохладного полумрака опочивальни. Там, за ее стенами, свет солнца слишком ярок, и благоухание весенних цветов такое невыносимо резкое, что лишь усиливает головную боль.

У входа кто-то переминался с ноги на ногу, слышался робкий шепот, и стражник отвечал, сдерживая густой бас. Наверно, какая-то важная весть…

— Пусть войдет, — поморщившись, приказал я.

Это оказался гонец из Амонисса, быстроногий Леандр, которого друзья называли Киренейской ланью. Стараясь успокоить сбившееся от бега дыхание, он стремительно приблизился ко мне и ловко опустился на колени. Я почувствовал резкий, до тошноты, запах пота, смешанный с прогорклой вонью оливкового масла, сглотнул и знаком приказал ему говорить.

— О, великий, богоравный анакт! — воскликнул Леандр. Голос его отозвался в моей голове тупой болью и раздражением, я едва не поморщился, но юнец не заметил ничего и со свойственной здоровым людям бесчувственностью загрохотал дальше. — Прибыли корабли с данью из Афин. Каковы будут твои повеления, владыка?

Зачем он докладывает мне об этом? Неужели ему, жителю Лабиринта, неизвестно, что я был болен? В прошлое девятилетие, встречая корабли из Афин, обходились без меня.

— Пусть лавагет Катрей, как обычно, примет дань, — едва слышно распорядился я и махнул рукой. — Можешь идти.

Киринейская лань, тем не менее, медлил.

— Что еще? — раздражение вскипало в моей груди, и я, понимая его беспричинность, старался говорить как можно более мягко.

— Великий, — гонец все же понял, что голос его причиняет мне страдания, и старался теперь говорить как можно тише, — один из афинян хотел, чтобы тебе сообщили о нем. Он называет себя Тесеем, сыном Посейдона. Но говорят, он — сын Эгея Афинского.

Сердце мое замерло. Ну да, конечно! Прошло без малого два десятка лет с той поры, как я победил Афины и проклял афинского басилевса. И вот теперь его сын, родившийся только благодаря моему проклятию, прибыл на Крит — в уплату дани!

Значит, придется ехать самому.

— Хорошо, я прибуду на берег, — отозвался я, с трудом удерживая вздох. — Ступай, верный Леандр, сын Гегелея.

Вскоре пышная процессия двинулась из дворца. Забираясь в свой паланкин, я раздраженно окинул взглядом пеструю толпу, дожидавшуюся отправления. Носилки Ариадны и Федры, гепетов, придворных дам, их разнаряженные слуги, собаки, обезьянки. Разноцветный, сплошной, радостно гомонящий поток, неумолчный шум которого отдается под сводами черепа и в груди, заставляет обливаться желчью мою печень. Сегодня эта толпа больше, чем обычно. Все хотят посмотреть на афинского царевича. Удивительно быстро разносятся по Лабиринту вести!

Мы двинулись по дороге, ведущей к Амониссу. Зеваки, стоявшие вдоль стен и на крышах домов, приветствовали нас радостными воплями. Я стиснул зубы, тщетно стараясь вернуть своим ощущениям обычную умеренность, сконцентрировал взгляд на золотисто-лазурном небе, подернутом многоцветными, как на фресках, перистыми облаками, но многоголосье толпы постоянно вырывало меня из этого ненадежного убежища.

Вот звонкий голос Федры, обсуждавшей с одной из придворных дам новое ожерелье. Он просто сверлил мне висок. А справа от моего паланкина покачивались носилки Катрея и Девкалиона. Наследник приветливо улыбался мне, но я видел, что он недоволен. Прошлый год, когда Катрей принимал дань из Афин и прочих городов, ему оказывали царские почести. А сегодня старик вылез из своего угла, отнял у мальчика любимую игрушку. Бедное дитя, его отец зажился, а он уж которое девятилетие ждет не дождется, когда сможет стать царем.

Катрей вполголоса беседовал с братом, обо мне.

— Не сам ли он учил нас, что царю надлежит скрывать свою слабость и пороки? — шептал Девкалион, и я отчетливо представил его ядовитую усмешку. — Посмотри на его лицо и ослабевшие руки! Может ли царь великой державы явиться перед данниками в таком виде?!

— Да… Полагаю, его кассит лжет, говоря о том, что душа отца бродит по царству мертвых, пока тело лежит бездыханным, — отозвался Катрей. — Он пьет. Во дворце уже все говорят.

— Скорее, одурманивает себя какими-то снадобьями, — проворчал Девкалион. — Я не помню, чтобы от него пахло вином.

Я велел рабу опустить занавески. Справа повисло испуганное молчание: сыновья поняли, что отец слышит их пересуды, подобные разговорам бездельных баб на рынке.

О, благая Персефона! Помоги мне вынести сегодняшний день, даруй силы!

Раб, сидевший за моей спиной, прошуршал едва слышно:

— Господин мой, позволь недостойному утереть пот с твоего лица. И выпей целебный настой, дабы укрепить свои силы.

Я едва заметно качнул головой. Раб с изяществом кошки приблизился ко мне, осторожно промокнул виски и лоб, протянул кубок с пахучим настоем. Я одним глотком выпил горьковатое зелье и прикрыл глаза. Сейчас кровь побежит по венам быстрее, а мир утратит раздражающую отчетливость. На путь до Амонисса мне хватит, а дальше я втянусь в дневную суету и, возможно, забуду о своей немочи. Но как же бесконечно долго тянется наша процессия!

Мы достигли Амонисса ближе к полудню.

Берег был запружен народом, но толпа почтительно расступилась перед нами.

Едва в рядах придворных стихли обычный гомон и толкотня, на афинском корабле спустили мостки, засуетились критяне, оберегавшие дань. Толпа затихла, ожидая появления обреченных. И вдруг до нас донеслась песня. Молодые, звонкие голоса пели про журавлей, летящих домой по весне, стройно и слаженно выводя простую мелодию… Потом на мостках появились люди — семь юношей и семь девушек… Сплетя руки, они шли в танце… Вот, не нарушив стройного единства, спустились на землю и, расцепившись, принялись плавно вышагивать, ритмично взмахивая руками и высоко, по-журавлиному, поднимая ноги.