Нет оружия страшнее, чем бесчестье. Молва о наших бесславных подвигах разносилась все дальше, и я заметил, что всё чаще среди защитниц рощ не было жён из окрестных сел. Иногда мы слышали проклятия крестьянок. Но к святилищам они не выходили.
Душа моя очерствела от омерзительных зрелищ. Я и в первый раз не испытывал невыносимых мук, подобных тем, что пережил в священной роще под Кноссом. Теперь и вовсе святилища виделись мне не более чем покоренными вражескими твердынями, а женщины — законной добычей моих воинов. Разве критяне вели себя иначе в городах, которые доводилось мне брать на Кикладах? Сам я в насилии над жрицами не участвовал. Мне противно сходиться с существом, охваченным страхом или ненавистью. Хотя мои варвары, чтя обычай, приводили мне самых хорошеньких девушек на утеху. Я тут же награждал ими того или иного воина, если хотел выделить его среди товарищей.
Но та женщина, которую приволок мне пьяница и головорез Набу-Дала, тронула мою душу.
Во взоре её был безмолвный крик о помощи. Она вымученно улыбалась, но бледные губы подрагивали. И я принял эту женщину — кажется, к величайшему удивлению воина, уже приготовившегося получить её в награду.
Я протянул ей руку, и она вцепилась в неё, как утопающая. Мы прошли в палатку. Пленница покорно села возле входа, выжидающе глянула на меня. Произнесла хрипловатым, срывающимся голосом:
— О, анакт, боги благосклонны ко мне.
— Ты пленница, которую привели мне на утеху. Какая может быть здесь милость? — ответил я резко.
— Слава о тебе, анакт, как о человеке сдержанном и достойном, не ложна, — пролепетала она. — Я верю, ты не обидишь меня.
— Я бы не был на твоём месте так уверен. Неужели ты думаешь, что молодой мужчина, вот уже второй месяц лишенный любовных утех, сможет не тронуть женщину, которая в его власти?
— И все же, принадлежать анакту Крита — это не быть отданной на бесконечное бесчестье варвару, который будет покрывать тебя с яростью зверя… Знаешь, это гнусное животное, что пленило меня, с его зловонным дыханием…
Голос её дрогнул, и она разрыдалась, вздрагивая всем телом.
Совсем молодая, невысокая, хрупкая и беззащитная, как полевой цветок под плугом, она ранила моё сердце. Я велел принести воды и подал ей умыться. Потом пригласил разделить со мной трапезу.
За едой жрица рассказала мне, что её зовут Феано, что она — посвященная Бритомартис и достойного рода. Мать её тоже была жрицей. Содрогаясь всем телом, Феано поведала, как боится гнева Богини. Я попытался утешить её, сказав, что долг перед Диктиной она выполнила, как могла, и не её вина, что не хватило сил удержать своими тоненькими девичьими руками толпу крепких, как быки, мужей. Она с облегчением ухватилась за мои слова. Особого рвения, которым часто пылали служительницы Диктины, я в ней не заметил. Скорее, Феано казалась примерной дочерью и послушной исполнительницей чужой воли.
На ложе моё жрица взошла с покорностью.
Сейчас, вспоминая её, я пытаюсь найти свидетельства коварного замысла, который юная женщина смогла осуществить. В её движениях была скованность, но я видел в этом лишь знаки пережитого испуга. Она сумела своей напускной кротостью ввести меня в заблуждение. А беззащитность её распалила мои желания настолько, что я утратил осторожность. Возможно, в вожделении, испытанном той ночью, виновны были не только долгое воздержание и непреходящая усталость души, которую мне хотелось утопить в маленьких наслаждениях. Может, она подлила мне в питье какое-нибудь зелье, возбуждающее плоть? У нее было время это сделать. Или натерла свои волосы каким-то колдовским составом? Помнится, запах у них был особенно манящий. А впрочем, какая разница? Сделанного не исправишь.
Стараясь быть нежным, я обнял Феано и, шепча ласковые слова, притянул к себе. Она оказалась далеко не столь робкой, как представилось мне сначала, но меня это не насторожило. Я жаждал ее ласки и совершенно доверился ей.
Жрица нанесла мне удар на пике наслаждения. Когда мое горячее семя низверглось в её лоно, и я мягко откатился в сторону, тяжело дыша, Феано вдруг расхохоталась — зло, визгливо, торжествующе:
— Ну, вот ты и попался, анакт Минос!!! Я, жрица Бритомартис, объявляю тебе, богоборец, волю Диктины. Отныне каждый раз, когда ты будешь сходиться с кем бы то ни было, кроме Пасифаи, дочери Гелиоса, семя твоё да обратится в змей и скорпионов!!! И будь ты проклят отныне и во веки веков!!!
Последние слова прозвучали воплем, в котором было больше боли, чем ненависти.
Я потерялся и не знал, что делать.
Она снова пронзительно закричала. Амореи Бел-ле и Римут, стоявшие на страже, кинулись было в палатку:
— Прочь! — рявкнул я, хватая меч.
Воины поспешно скрылись.
И тут я увидел, что живот женщины вздувается прямо на глазах. Отвратительная черная змея высунула голову из её лона. Я ударил гадину мечом. Женщина опять завопила. Я, не помня себя от ярости и растерянности, вонзил ей меч в горло. Она захлебнулась кровью и смолкла.
Живот её продолжал набухать и сделался уже как у беременной на сносях. Боясь, что он сейчас лопнет, я проткнул его. Тотчас же из раны высунула голову новая гадюка. Шипя, скользнула вниз. Следом за ней из отверстой раны выкарабкался, перебирая паучьими ногами, скорпион. Я рассек змею, раздавил рукоятью меча трех копошащихся гадов и скорчился в приступе рвоты. Тем временем ещё одна гадюка выползла из тела женщины. Я, не задумываясь, рубанул и её.
Следующим моим побуждением было выскочить прочь из палатки, но я вовремя подавил его. Стражники могли устрашиться, увидев мой ужас, и своими криками перебудить всех. Варвары — отважные воины, но, в отличие от критян, простодушны и, временами, совсем по-детски пугливы. Они не побегут перед лицом врага, их не смутят угрозы и проклятия, но совершившееся колдовство и испуг вождя способны сломить их мужество.
Пожалуй, и безобразный Пан, внезапно явившийся им, не смог бы наделать большего переполоха, чем я, поддавшийся своему страху! Пришлось остаться в палатке наедине с заколдованной покойницей.
Мерзость, плодившаяся в теле женщины, расползалась во все стороны, и я еще долго, потеряв счёт времени, рубил и давил ядовитых тварей — до тех пор, пока последняя из них не испустила дух.
Некоторое время я напряженно ожидал, не появится ли что ещё, но мысли мои уже обрели былую четкость и ясность. Я, успокоившись, решил, что жрицы хотели только напугать святотатца, посеять смятение в моем сердце, устрашить моих воинов. Иначе почему мириады ядовитых тварей не опутали меня, не зажалили насмерть?
Одно другого не лучше.
Что же мне теперь делать?
Утаить нападение не удастся. Труп не скроешь.
Покаяться и отступить? Невозможно!
Оставалось только одно: не спешить, надеясь, что здравая мысль придет мне в голову, и я смогу обратить коварный план жриц Бритомартис против них самих.
Я хорошо помню, как поднялся, взял амфору с водой, сделал несколько глотков, с нечеловеческим спокойствием омыл с тела кровь гадюк. Набедренная повязка, отброшенная второпях, тоже была вся вымазана. Я достал из мешка новую, облачился. И решительно шагнул из палатки.
Обеспокоенные стражники кинулись ко мне. Я махнул рукой:
— Мне ничего не грозит. Приказываю вам хранить спокойствие и молчание до тех пор, пока не повелю говорить. И если хоть кто из вас сунется в мою палатку — я немедленно отправлю вас к вашей грозной Эрешкигаль, владычице смерти.
Бел-ле и Римут покорно склонились.
Я отправился по спящему лагерю разыскивать тех, на чье хладнокровие мог положиться: начальников отрядов. Итти-Нергал-балату в палатке не оказалось. Не доверяя никому, он сам, лично, обходил дозоры.
— Дева и усталость не могут удержать моего господина на ложе? — спросил кассит, едва я его нашел. — Или ты боишься, анакт, что Итти-Нергал-балату уснет и не проверит ночной стражи?
— Как могу я тревожиться, когда мне служит бессонный Нергал-иддин, которого боги создали не из мяса, а из меди? — отозвался я, искусно изображая милостивую улыбку. — А дева так усладила меня, что приходится искать моих верных псов. Мне есть что сказать вам. Найди Эвфорба с Пароса, Леонида из Фтии, гиксоса Бнона, нубийца Сети и твоего земляка Син-или, и пусть они идут к моей палатке, тихо, как для секретного совета.
