— От чего?

Астерий опять задумался, мучительно морща гладкий лоб, потом честно произнес:

— Не помню. Плохо испытывать жажду. Но в благодатной Лете много воды.

— А что, здесь все пьют из Леты? — спросил я.

Астерий снова блаженно улыбнулся и отозвался бесстрастно.

— Нет, тех, кто в Тартаре, мучает жажда. Но им не дают пить из Леты.

— Тебе жаль их? — спросил я.

Астерий сморщился, как от сильной боли, и произнес испуганно:

— Жаль? — кажется, ему было трудно вспомнить значение этого слова, он морщил лоб, а потом произнес испуганно, — Ты — словно сухой ветер, молодой господин, словно раскаленные скалы Тартара. Твои вопросы пробуждают во мне жажду. Дозволь мне уйти.

— Я должен дозволить тебе, о, царственный, уйти?! — недоуменно произнес я.

Астерий стоял, словно раб, который был вызван господином и не имел права удалиться, пока его не отпустят. Я снова закусил предательски кривящуюся губу: печень моя обливалась черной желчью, а душа рвалась на мелкие клочки, и в груди щемило.

— А до Тартара далеко? — наконец спросил я.

— Нет. Он начинается за Ахероном, — Астерий показал в даль, и на лице его снова появилось умиротворенное выражение, — Вон там.

Я отпустил его, и сын Тектама степенно тронулся дальше. За ним, как бездумные бараны потянулись его спутники. А я, взмыв в воздух, полетел быстро, как сокол. Асфоделевые луга внизу сияли мягким, ласковым светом, и по ним петляла речка, от которой, словно в далекой Та-Кемет, отходили каналы. У берегов их толпилось бессчетное множество народа.

Я смотрел на них, и невольно погружался в воспоминания детства.

Мы с Сарпедоном, украв неразбавленное вино, проливали его где-нибудь на задних дворах, недалеко от зловонных кожевенных мастерских. Там всегда роились мухи, и они тучами слетались, жадно пили сладкое вино, и потом отяжелевшие, пьяные, не похожие на себя пытались взлететь. Некоторые, которым удавалось прорваться к самой гуще, потом так и не отрывались от густой, почти черной массы, и сначала едва трепетали крылышками, а потом тонули. Сейчас я пытался вспомнить, сам придумал он эту забаву, или кто-то подсказал? Но я, с детства имевший дар чувствовать смерть, точно знал, что Танатос к этим мухам приходит блаженным забытьем. И, полагая в мухах разум, подобный собственному, презирал их. Зло смеялся над ними, а брат, совсем несмышленый, вторил, не понимая моего веселья. А сейчас зрелище людей, вот так же, словно мухи, облепивших берега реки, вызвало у меня приступ тошноты.

"Еще немного, и меня самого ждет участь пьяной мухи!!! — глотая злые, бессильные слезы, думал я. — Лучше быть рабом, псом, вьючной скотиной у Зевса… Только не это!"

Я рванулся, чтобы пойти назад, в мегарон Зевса, но мне словно кто-то мягко, и в то же время — властно надавил на плечи. И я вынужден был направиться в Тартар.* * *

Вдали показалась ещё одна река, невероятно широкая, должно быть, не менее пяти полетов стрелы. Воды её были глубоки и медлительны. Я решил, что это и есть Ахерон. На одном берегу её простирались Асфоделевые луга, на втором — высился горный кряж, обрывающийся у самой воды, словно отрубленный мечом. Слева от него, сквозь золотистую дымку виднелась роскошная холмистая равнина, где пастбища, тучные поля и светлые рощи перемежались с богатыми деревнями и дворцами. Люди здесь жили мирно, как в Золотом веке, и потому стены акрополей не стесняли эти прекрасные строения. "Где-то там дом моего Андрогея. Но мне в эти сияющие пределы путь был заказан!" — с горечью подумал я.

То, что располагалось справа от хребта, я видеть не мог. Густой серый туман, похожий на клочья нечесаной шерсти, подымался, от третьей реки — горячего Пирифлегетона. Он тек вдоль горного кряжа и впадала в Ахерон, и его воды тоже начинали парить. Туман, словно плотный занавес, прятал от меня дали. И только небольшой пятачок у самого обрыва над Ахероном просматривался сквозь него.

На выступе скалы я увидел распластанного гиганта, прикованного медными цепями. Тучи коршунов и воронов кружились над ним, терзая живое тело. А он не мог даже пошевелиться, чтобы отогнать их. Я догадался, что это Титий, который некогда пытался обесчестить Латону, мать Аполлона и Артемиды. А чуть дальше увидел Сизифа, катившего огромный камень на вершину крутой горы.

Конечно, мне было отлично известно, за что он получил такую долю: мы, смертные, с деланным возмущением и искренним восхищением пересказывали друг другу вести о проделках известного мошенника и хитреца, который умудрился однажды поймать в свои колодки Танатоса и, потом хитростью бежать из Аида и прожить после воскресения еще много лет.

Пораженный жестокостью наказания, я стоял и смотрел на карабкающегося на крутую гору, словно муравей, человечишку, который толкал перед собой огромный, высотой в два локтя, тяжелый камень. Я не мог даже представить себе, как возможно двигаться по её склонам, тем более, с такой тяжестью. Но Сизиф толкал перед собой глыбу, и она медленно подавалась вперед. Нижняя четверть горы была исполосована широкими тропами — следами многократно вкатываемого и срывавшегося камня. Чуть выше виднелись местами поломанные кустарники и осыпи, но большая часть твердыни была девственно дика. Нога человека никогда не ступала на эти склоны. Потом я заметил Тантала: еще один прославленный людской молвой вор и обманщик стоял по горло в ледяной воде, и над головой его свисали тяжелые гроздья спелого винограда. Облизывая пересохшие губы, он смотрел на всё это с тупым безразличием давно отчаявшегося человека. А к водоему непрерывно приходили женщины с пузатыми гидриями. Набрав воды, согнувшись под тяжестью сосудов, они, с трудом переставляя усталые ноги и оскользаясь на камнях, брели по тропе куда-то, где в серой дымке смутно виднелись очертания огромного пифоса. Движение их было непрерывным. Едва одной из Данаид стоило остановиться, чтобы, приложив руку к пояснице, расправить ноющую от усталости спину, как остальные напускались на нее с яростными воплями и бранью. И несчастная, с протяжным стоном поставив на плечи гидрию, покорно брела к воде. Чуть дальше я с трудом разглядел за клочьями тумана расщелину в скале, из которой доносилось яростное рычание и отчаянные вопли. Всё остальное скрывал туман, плотный, словно завеса в святая святых храма.

Я резко, словно сокол, преследующий добычу, устремился вниз. Зачерпнул из Ахерона воды. Перелетел через реку, опустился рядом с распластанным на скале Титием. Вороны и коршуны с отвратительными криками взмыли вверх, повисли тучей над нашими головами, Титий со стоном приподнял голову и посмотрел на меня налитыми кровью, заплывшими глазами. Лицо его напоминало кусок мяса, приготовленный для жарки. Он облизнул черные губы, и, едва шевеля ими, произнес:

— О, Минос! Твой срок пришел? — и рот его дрогнул в подобии улыбки.

— Выпей воды, Титий, — произнес я, садясь рядом на корточки.

— Нет! — дико вскрикнул гигант, и глаза его блеснули упрямо и яростно. — Не облегчай моих страданий! Мне было обещано, что если я стерплю все невзгоды, моему заточению придет конец. Прорицатели говорят — совсем скоро…

Вода лилась меж моих пальцев на грудь великана, истерзанную так, что было видно, как в просветах между ребер судорожно шевелятся легкие.

Наш разговор прервал ужасный грохот. Я резко вскинул голову. Камень Сизифа катился по склону, временами подпрыгивая на ухабах, потом по равнине до самого пруда, где стоял Тантал. Сам Сизиф лежал на горе ничком, и хрипло выкликал проклятия, воздевая руки к черному небу. Забыв о Титии, я метнулся к сыну Эола, нагнулся, проверяя, не переломаны ли его кости. Однако он был цел, только колени и локти содраны до крови.

— Я уже научился уворачиваться от этой глыбы, Минос, — Сизиф скривил губы в подобии улыбки, а по грязному лицу, оставляя извилистые дорожки, сбегали слезы отчаяния. Потом он встал, и, кряхтя, поплелся вниз. К своему камню. Я окликнул его:

— Неужели тебе не разрешено хотя бы передохнуть?