"Это пахнет пиздецом", – мелькает в голове мысль.

Но тут, словно в сказке, помощь пришла внезапно.

– Сидеть и слушать, я сказал! – и между нами выходит Дед Шорник (старый дед, который сам по себ. Неизвестно, когда сел и неизвестно выйдет ли вообще). – Я один на льдине, это если вы фуфлометы не вкуриваете, мастея такая. А теперь, щенок, сюда иди. Ты, когда я на строгаче уже был, у папаши своего мутной каплей висел, поэтому хлеборезку завали и вообще сюда иди!..

В камере наступила тишина. Дед Шорник, к которому ходили за советом, который на хую вертел новоявленных авторитетов, и чей безупречный арестанский послужной список служил лучше всякого документа… И, чтоб Дед выходил на правеж, это было из ряда вон выходящее.

– Тебе кто дал право рот раззявать? – вкрадчиво спрашивает Дед у подошедшего Крыла, – ты кто такой?! Ты, падла, белым банщил и бодяжил его, а ваши братья и дети, – обращается он к толпе, – жизни ломали, из-за него, суки. А вы теперь за него пишитесь? Какие же вы арестанты и бродяги, вы так, шерсть.

Все молчат, за тихим голосом Шорника ощущалась такая сила, что все невольно отступили.

– Ко мне подойди, барашек, – ласково просит яДед.

Крыл на понтах подходит к деду, – Слышь, Дед, ты тут…

Зря он это начал, ох зря, это понял и самый последний дебил в камере. У Крыла резко подгибаються колени, он хватается за горло – из кадыка торчит спица. Хрип и, через пару секунд то, что было Крылом, судорожно сучит ногами по бетонному полу.

– Значит так, – спокойно не повышая голоса продолжает Дед Шорник. – В хате будет, как будет, казачьего рамса не будет. Это… – он с презрением смотрит на тело, – под нары до поверки.

Толпа ошарашена, все молча расходятся, пара особо не брезгливых уносит еще мягкое тело и то, в тайной надежде, что их заметят и отметят.

– Заварить надо, Сапер, – скрипит Дед Шорник, – разговор у нас долгий.

"Да когда же хоть ночь спокойно пройдет", – думаю я и иду ставить чифирбак. Тут особый случай, чтобы чай доверить кому-то, это знак уважения или ритуал даже.Тюрьма.

Чифирили молча, чай требует уважения, так что, пока суть да дело, с час прошло.

– А теперь поговорим, – закуривая проговорил Дед, – ваш сейчас на дозе, на дальней шконке валяется – (и правда, за Лесика мы забыли как-то), – он за чек маму продаст и вас тоже, так что это ваше дело, решайте сами, а у нас вопрос один – как дальше жить, ваши мысли?

Мы молчали, как-то этот клубок интересов уже напрягал. Нельзя было ни шагу ступить, чтобы никого не задеть.

– Понятно, ответа нет, – выдержав паузу продолжил Шорник, – но меня самого трясёт от этой шерсти. Я старых понятий человек и вашего брата видел, и эту перхоть блатную тоже насмотрелся.

Дед, нехотя, словно исполняя повинность, продолжил, – ты, Сапер, как дела доделаете, ко мне подойди, пошептаться надо. А пока, спасибо за хлеб, соль, я спать.

После того, как Дед Шорник ушёл к себе в проходняк, Шах посмотрел на меня, – Пошли?

Я кивнул и ввалились в проходняк торчковых. На нижней шконке блаженно улыбался Лесик.

– Ща, погоди. Полчаса, по моим прикидам, и очухается, – произносит Шах. Мы садимся на противоположный шконарь. Время тянется, от нечего делать просто смолим одну за другой сигареты, говорить не хочется, на душе, если она есть конечно, мерзко и противно. Наконец-то Лесик очухивается и садится на шконарь, с минуту он тупо смотрит на нас и до него доходит вся ширшина и глубота ситуации.

– Расклад простой, – начинаю я, – даже, если ты и ломанешься с хаты, дальше что? Мусора тебя долго прикрывать не будут, сам знаешь, ты для них мясо, не более. Думай сам, Лесик.

– Парни. Я это. Я не хотел, чтоб так… – начинает наш приятель.

– Ты, братка, нас слил за дозу. Просто слил, – как-то даже буднично говорит Шах, – и вот что, ты никогда не оправдывайся, даже если не прав. Не надо. Жалко это. Ты, Лесик, сам выбрал свою дорогу…

– Сапер, Шах, мы же вместе в Чечне, под пулями… – начинается второй виток оправданий у Лесика.

– Плохо, значит, пули действовали, – так же тихо перебивает Шах, – Сапер вот знает, кивает он в мою сторону. Хотя, что я знаю, хрен знает.

– Лесик, слушай меня, – включаюсь я, – до утра время есть, решай сам. Пошли, Шах! – мы молча уходим к себе, оставляя Лесика один на один с собой. "Самый страшный враг для каждого – это ты сам", – сказал когда-то мой наставник по саперному делу.

"Нельзя себе врать и обманывать себя нельзя, поэтому многих и режут, как баранов, потому что врут. Врут и надеются, что пронесёт, а не проносит. И не молиться надо, а умирать достойно. Вот иногда я слышу, "погиб в плену", иконы с него пишут, к лику святых примазывают. А спроси, как он попал в плен, целый и невредимы?.. Нельзя, табу, запретная тема. А я скажу как. Попал молча, надеясь как сука, выжить или, подставив жопу, лишний кусочек выкружить. Прожить хоть денёк, когда твоему другу, такому же, горло режут рядом. А все потому, что врут сами себе, ой как врут". С такими мыслями мы сидели с Шахом друг напротив друга и молчали. А что говорить, все уже сказано. Мимо нас прошелестел местный шнурок с тазиком воды. Шах понимающе посмотрел на меня, я кивнул. Минут через пятнадцать этот же шнурок осторожно кашлянул возле нас.

–Там вас зовут…

Заходим в проходняк, Лесик уже бледный с начавшими синеть губами лежит на шконаре, рука лежит в тазу, вода уже воняет и бордовая от крови.

– Я попрощаться, простите парни, – еле шепчет Лесик, – я, правда, не хотел так.

– Ладно, проехали, – говорю я ему.

– Вы посидите со мной, немного, пожалуйста, – просит друг чуть улыбаясь. Мы присаживаемся рядом.

– Помните, как здорово было там, на войне, помните? – шепчет Лесик, – А тушенку помните, а как красиво было… У меня девчонка была, я ей письма писал тогда… -Шёпотом, еле тихо произносит Лесик.

Ещё минут десять и глаза нашего друга закрылись дыхание все тише и рука, которую я держал в своей, стала холодеть.

– Ну вот и все, брат, – сказал Шах. Шнырь быстро, не дожидаясь команды, схватил тазик и умчался.

– Пошли, помянем, – предлагает Шах.

– Надо брагу поставить, – предлагаю я ему невпопад.

– Угу, – кивает Валера, – надо, поставим.

Уже чифирнув Шах вдруг сказал, – блядская жизнь, стоило выживать в Чечне, чтоб сдохнуть тут на нарах.

– Не суди, Валера, – говорю ему, – неизвестно, что у нас будет. Умер, правда погано, но все лучше, чем в боксаре на пиковине.

– Согласен, – говорит Шах. – Не дай Бог нам так, хотя ты прав, всякое бывает.

Утром на поверке смена обалдела, два трупа. Причём, если то, что было Лесиком попадало под суицид, то труп наркоши явно ломал всю картину. Ну что, – сказал ДПНСИ, – идём к операм, там разговаривать будем.Тюрьма.

Выходим с Шахом, руки за спину, все, как обычно, ничего нового. Пару сотен метров и мы в знакомой козлодерке.

– Привет, повстанцы! – приветствует нас Нач опер. – Ну и на хуя огород городить с трупаками? Позвонить не судьба?

Мы молчим, хотя что говорить и так ясно все.

– Значит так, возможно, хозяин захочет вас увидеть. Он такой же, после Чечни ебанутый, так что живите. Не дай бог, слышите, не дай бог, хоть ещё один труп.

С этим напутствием мы и вернулись в камеру. Дед Щорник ждал нас уже с чифирбаком, на наших шконарях.

– Привет, что отпустили? – Усмехается Дед, – давай хапанем, да продолжим наш разговор.

Чифирили по традиции молча и лишь, когда закурили, Дед продолжил, – Знаете, молодежь, в чем ваша беда? В том, что вы нажраться не можете. Мало вам, мало, в три горла жрете и ждать не умеете. Вам прям щас вынь, да положи, как же, золотой пизды колпак, цари, мать вашу, а на выходе что? Да ни хуя, вот и режете друг другу глотки. Стадо пасти надо, чтобы жирок нагуливало, и тихонько доить, а вы сразу под нож, дебилы. Вон в хате барыг сколько, с умом бы и УДО было бы, и хаванина вольная, да много бы чего… Так нет, одному дозу надо, второй говнопитон из помойки вылез, и "Мальбору" ему подавай. Думайте хлопцы, думайте, а я спать. Понятия нынешние для идиотов, а вы вроде с мозгами, не расстраивайте старика…