Если в сознании Кевина все находились в одной комнате, сидя на стульях, решая, кому достанется свет в этот раз, то в разуме Жаклин существовал большой лабиринт из зеленых изгородей и одного выхода. Тот, кто не терялся в живых зарослях, занимал сознание, пока другие личности путались в колючих чертогах.

«Я потерялась в реальности».

- Прошу прощения, - Кейси в жесте сожаления приложила руку к сердцу. – Я обозналась.

- Эта Жаклин чокнутая, как и Джоан, - огорченно парирует Джессалин, закусывая рану на губе. – Я прекрасно знаю, где нахожусь, но ,пожалуйста, хоть Вы не издевайтесь надо мной. Я слишком долго находилась в тени этих двух. Джессалин.

Она протянула дрожащую руку, крепко пожимая ею чужую в честь знакомства.

- Кейси.

- Да, я в курсе. Ты вроде как моя нянька. У тебя не найдется ручки?

Кук отрицательно покачала головой, вспоминая, что по измененным правилам ей запрещено проносить что-либо пациентам без одобрения комиссии.

- Блеск, - Джессалин подняла то, что осталось от прежнего инструмента письма, решая, что и одним стержнем прекрасно обойдется. – Твоя идея записывать какие-то мысли, чтобы не запутаться в воспоминаниях, – единственный дельный совет. Без обид.

Однажды Кейси предложила ещё Жаклин записывать все светлые моменты по совету женщин из реабилитационного центра, чтобы в периоды отчаяния перечитывать и осознавать, что всё не так уж и плохо. Бывает и хуже.

- Слушай, ты казалась разговорчивей с остальными, но сейчас молчишь, как рыба. Ты ненамного лучшей той, что должна была поставить мне успокоительное час назад.

Верно. По понедельникам в это время обычно приходила Люсиль, раскланиваясь в шутовском поклоне, и приглашала на чашку кофе после.

Как выяснилось позже, никто из персонала не видел беззаботную медсестру с субботы, когда она сдала свой бейдж и уехала, по всей видимости, домой. Никаких ответов на телефонные звонки, а её отец вовсе был удивлен, что дочери не было на рабочем месте, и рассмотрел данный жест, как очередной бунт и акт неповиновения.

На следующий день Люсиль тоже не объявилась, и отцовский гнев сменился обеспокоенностью и страхом, что дело вовсе не в попытке отстоять свою точку зрения из принципа юношеского максимализма – всё или ничего. Последний раз все без исключения видели её, собирающуюся на работу, после завершающей летней вечеринки в доме одного крупного наркодилера, чьё подлинное имя никому не было известно.

Кейси хотелось верить в лучшее и в благоразумие, даже когда все указывало на возобновление идеи фикс о звере. Ей хотелось смотреть сквозь пальцы, как раньше доктору Флетчер, на изменения в состоянии Денниса. Отрицая то, что он взялся за старое, она находила тысячу и одно оправдание, почему последние две недели личности были чем-то обеспокоены, то и дело меняя тему разговора и уходя от ответа, когда Кук пыталась понять причину.

Любовь – слепа в любом своём проявлении..

Мать никогда не опорочит своё дитя, принимая его любым и прощая каждое его небрежно брошенное слово в собственный адрес. Женщины готовы отдать свою жизнь за того, кто прожжёт её, оставив пригоршню пепла у порога дома, руководствуясь главной неоспоримой истиной, что ребёнок – часть их самих, пусть и не всегда соответствующая нашим ожиданиям.

Девушки закрывают глаза на проступки своих возлюбленных, будучи готовыми отправиться за ними хоть в ссылку, хоть на эшафот.

Есть тысячи примеров, когда люди гибли за идею и во имя любви, предпочитая смерть, нежели жалкое существование без того, кто дотронулся до вашего сердца, пронзив и разрушив его.

В стремлении к исправлению Кейси забывала о принятии человека таким, какой он есть. Она старалась любить душу, разделять страдания и защищать его в той мере, в которой могла бы вынести чужую ношу, но каждый раз не отказывалась от тщетных попыток убедить его в чём-то еще. Например, в том, что необязательно искать нечестивых дев для зверя, достаточно того, что он существует и могущественен.

Зверь должен быть выше человеческих пороков.

Если бы ей повезло услышать наставления матери, то она бы знала, что сколько волка ни корми, он всё равно глядит в лес.

***

Порой милосердие и сострадание приходят от тех, от кого мы ждем их в последнюю очередь.

День похорон Кейси предпочла провести с Жаклин, которая вновь была самой собой, рассказывая параграфы из недавно прочитанного учебника по истории Америки повышенной трудности, предназначенного для старшей школы. Страницы про президента были её любимыми, она то и дело вносила собственные корректировки, утверждая, что ни один историк не сможет лучше неё рассказать о величии “Камелота”.

Жаклин была опечалена тем, что её оставили сразу два человека, которым она доверяла – сиделка и вольный слушатель в лице Кейси. Новой медсестрой была назначена прежняя дежурная, относившаяся к своим пациентам со свойственным её двадцатилетнему стажу терпением. Для неё каждый душевнобольной был, прежде всего, несмышлёным ребёнком, который, словно слепой котенок, пытался найти свое место в большом мире и получил его в стенах сумасшедшего дома.

- Я недавно думала о произошедших событиях и о поездке в Даллас, - Жаклин взяла в руки несколько листков.– Ты не могла бы прочитать их? Конечно, это личное и я не хотела бы, чтобы это попалось кому-то на глаза, но тебе я доверяю, Кейси. Прочти.

«…Мы создаём оружие, чтобы убивать равных себе людей. Мы убиваем, насилуем, причиняем физическую и моральную боль, заставляя жить людей в страхе и повиновении. Разве это лежало в основе создания нашего мира? Чтобы мы убивали друг друга и проливали кровь понапрасну? Мы сбрасываем бомбы, а нас запугивают, как последних животных.

Я пытаюсь вспомнить, что было хорошего, но не вижу ничего.

Каждой мелочи противопоставлена жирная точка, разрушающая сознание и заставляющая страдать так сильно, что хочется заплакать и не выходить из собственной пещеры.

А я просто хотела обычной жизни. Жизни самой примитивной, если посудить. За героизмом и изобилием фарса стоит банальная мечта о свободе и жизни, а не жалком существовании. Простой жизни. Только чтобы я чувствовала себя не в цепях, не прикованной к чему-либо. Никаких стереотипов или ещё чего-то. Простая жизнь. Вот чего действительно не хватает.

Все мы забыли о свободе и любви. Не познали ничего. Мне жаль нас…»

При первом беглом взгляде на текст, казалось, что это пустой набор слов, составленный девочкой-подростком после просмотра умного фильма втайне от взрослых или же бывшим военным, потерявшим всякий смысл жизни после плена и перенесенных страданий.

Но чем чаще Кук вчитывалась в отдельные строчки, тем больше слышала собственный голос разума, возможно, не самого ясного.

Следующий абзац был выделен в рамку, и необязательно было его читать, чтобы знать, что там будет написано.

«И помнит пусть народ,

Что на блистательный и краткий миг

У нас был Камелот!»

Сколько бы ни прошло лет, Жаклин останется миссис Кеннеди, изредка сменяющейся преподавателем Джоан и сумасбродной девчонкой Джессалин из Техаса. В этой сладкой уродливо-прекрасной фантазии, иллюзии полноценной жизни было нечто светлое. По крайней мере, она любила всем сердцем и душой. Пусть и плоды своего воображения.

«Умереть - это ничего; ужасно - не жить».*

В опустевшем коридоре, несмотря на строгий запрет нахождения здесь посторонних, Кейси поджидал бывший жених с несколько понурым видом. Они ни разу не встречались после того, как одним утром Кук вместе с курьером передала плотный конверт с кольцом и единственной запиской, текст которой составлялся всю ночь.

«Я не хочу, чтобы своей тоской

Ты предавал себя молве людской».**

Люк чувствовал себя оскорбленным, униженным, но в тоже время абсолютно свободным. В глубине души он был рад, что тот импульсивный и романтичный подвиг обернулся против него и в истории бракоразводных процессов штата Нью-Йорк на одно имя будет меньше.

Первое время душа жаждала объяснений, но каждый раз и без того уязвленное самолюбие заставляло отказаться от этого поступка, говоря о собственном уважении.