— Бежим-бежим! — крикнула она мне, когда заметила нужную машину на углу платной парковки, где первые полчаса бесплатно. Теперь понятно, к чему такая спешка. — Давай, не отставай, сейчас отойдешь в машине.
Я догадывалась, как выгляжу со стороны, изнемогая от желания проблеваться, засунув два пальца в рот прилюдно.
Оставалось пройти пешеходный переход и бросить кукольный чемодан, что я катила следом за собой, в багажник. Фиби перебежала и махнула рукой — не отставай, — когда снова зазвонил ее телефон. От этой мелодии меня уже нервно передергивало и, Боже, я бы лучше разбила его, чем слушала это вновь.
И в этот момент я сделала шаг, уверенная, что на светофоре красная рука — «СТОП» сменилась зеленым человечком. Думаю, все бы обошлось, если бы сраный двухколесный чемодан не завалился на бок, и мне не пришлось бы его поднимать. Я же видела, что никто не ехал, а если бы и ехал, то просигналил бы, как обычно бывает, когда ты переходишь в неположенном месте.
Всего пара секунд — сущий пустяк. Я перебегала дорогу десятки, сотни раз, умудрялась делать это абсолютно пьяной и на роликовых коньках.
Я не успела испугаться, если честно, но яркой вспышкой промелькнула мысль, что испытывала похожие чувства ранее, когда Майкл толкнул меня, выбив дух, на Берро Драйв, но с одним веским отличием — этот удар полон жара и боли.
Как мяч, ударяясь о баскетбольную корзину, отлетает вниз, наполняя спортивный зал эхом, так и я была отброшена в сторону под визг случайных зрителей. Сердце бешено колотилось, кровь стучала в висках, создавая вокруг меня прочную завесу, когда ко мне кто-то подбежал, пытаясь помочь подняться. Все плыло перед глазами, будто я каталась на цепных качелях на ярмарке. И еще я нигде не видела розового почти-что-кукольного чемодана, но успела задаться вопросом о его сохранности, ведь мне говорили, пластик недолговечен…
Меня хватило на один или два самостоятельных шага до того, как мир пошатнулся и все закончилось. Ни хороших моментов, проносящихся перед глазами, ни сил произнести последние слова. Ничего.
Нелепейшая из всех возможных смертей.
Я потеряла свои сраные труды, время, тело и способность озвучивать свои мысли.
Удивительно лишь то, что после смерти я не перестала думать. Мысли шли нескончаемым потоком, но ни одна из них не получала возможности вырваться из этой клетки. Они сбивались, не формировались в сложные предложения и путались между собой.
Что будет с семьей? Что скажут родителям? Что это только моя вина и никакого суда не будет? Травмы не совместимые с жизнью? Полицейские почувствуют алкоголь, если нет, то найдут в крови, свидетели скажут, что видели, как я бросалась под колеса. На сайте университета или на странице в «Фейсбук», возможно, появится маленький некролог, хотя и то вряд ли.
Я даже успела представить себя в гробу. Рыжие волосы, разметавшиеся на уродливой подушке, черное платье, купленное для интервью с Корделией Гуд, ноги в ссадинах и синяках, одну, наверное, вывернуло неестественно. Мне стало жаль Джейка, которому придется увидеть меня только на похоронах, если, конечно, он приедет и гроб будет открытым.
Все вокруг меня провалилось во тьму, и я представляла себя кем-то вроде Алисы, упавшей в кроличью нору, но только мне уготован полет в небытие. Никаких тебе райских садов, доброты, златых ворот в рай, умерших родственников. Пустота.
Внутренние смятения исчезали.
Пустота. Пустота. Пустота. Пустота. Пустота.
Если вы читаете это, значит, еще живы, пожалуйста, не спешите затягивать петлю на своих цыплячьих шеях. Там только пустота и никаких ответов от Создателя.
Самое страшное — осознание того, что не существует больше ни времени, ни пространства, лишь пустота, где ты всего лишь сгусток энергии, блуждающий по лабиринту неизвестности в надежде найти покой.
По крайней мере, мне так казалось, пока не прохрипел школьный звонок младшей школы Шугар-Ленда. Тогда все вновь волшебным образом обрело очертания маленького кабинета математики с его знаменитыми «сопливыми» стенами. Происхождение этого высказывания уходит корнями в далекое прошлое - не то кто-то из шестого класса перед уходом сказал учителям, что навсегда запомнит сопли, размазанные по стенам, не то кто-то из новичков в первый же день сказал, что стены напоминают последствия гайморита.
В средней школе стены называли блевотными. Ассоциации не слишком приятные.
За учительским столом сидела миссис… Бог мой, я совсем не помню ее имени, но она была настоящим кошмаром при свете дня, и не только моим. На нее жаловалась чуть ли не вся школа, но никто не торопился прервать ежедневный поток желчи, лившийся на учащихся. Во многом это была наша вина. Я дома тоже никому не говорила, но, когда эту старую суку уволили, прыгала на кровати до тех пор, пока матрац не стал скрипеть, и я не испугалась, что сломаю каркас и провалюсь вниз. Тогда я думала, что если тебя увольняют с работы, то ты умираешь с голоду, а я желала ей смерти.
Теперь она жарилась со мной в одном аду, что весьма иронично.
Вряд ли в раю учат деление и дроби.
Я снова за школьной партой в начальной школе. Колени упирались в деревянную столешницу, что, правда, не создавало физического дискомфорта, а взгляд устремлен на сопливые стены. Способность двигать своими конечностями утрачена, как и возможность ощущать что-либо. Мои руки касались школьной парты в жесте примерной ученицы, но осязание отсутствовало. По памяти я могла сказать, что в кабинете всегда пахло мокрой тряпкой для старой доски, по которой плохо писал мел, а деревянная столешница парты, хранящая на поверхности следы ручки с расчетами, нагревалась под ладонями.
Голос учительницы математики звучал надрывно - вот-вот захаркает кровью свои теоретические материалы, раскрытые на оглавлении.
«Мисс Рейзерн, — когда она обратилась ко мне, я вздрогнула, но не естественно, а так, словно это прописывалось в сценарии. — Вы снова не выполнили домашнее задание. Выходите, уделите нам свое драгоценное время»
Это настолько походило на реальность, что я сразу задалась вопросом к Богу, почему его небесная канцелярия сочла мою смерть за намеренное причинение боли и добровольный уход из жизни.
Я сопротивлялась, но ноги меня не слушались; тазобедренной костью я ударилась о заостренный край парты и встала, смотря в стеклянные кукольные глаза преподавателя, не в силах отвернуться. Кабинет был заполнен незнакомыми мне детьми, которые выглядели не лучше моего. Они наблюдали за моим поражением, практически не моргая, отчего мне становилось только хуже.
На противоположной стене жирные стрелки-червяки циферблата, любовно укрытого кружевом паутины, не двигались ни на йоту.
Учительница задала мне простое уравнение и отправила к доске. Это должно быть легко, очень легко, ведь я закончила школу год назад и проходила темы куда сложнее, но только вот , стоя у доски, не смогла и пальцем пошевелить.
Детство вернулось вновь.
Я не люблю истории с плохим концом, да и вообще истории о травле, насилии и унижении, но что-то подсказывает мне, что исповедь всякого школьника начинается с подобного рассказа. Ни тем, кто жил «до», ни тем, кто будет «после» мой случай знать не обязательно, а потому я постараюсь не углубляться.
Миссис Керн (ее фамилия всплыла на гладкую поверхность воспоминаний только сейчас) любила терроризировать и унижать нас на глазах друг у друга, указывая на нищету в бесплатных школах. Уж не знаю, кто допустил ее до получения педагогического образования, но раньше она работала в пансионатах и дополнительно преподавала математику у старшеклассников.
Ее плевки в сторону нищеты не были обоснованы.
Особо зажиточные семьи здесь не задерживались, а местные стремились не выделяться. По результатам переписи две тысячи шестого года тридцать процентов приходилась на тех, кому нет восемнадцати. Выводы напрашиваются сами собой: с мозгами отсюда уезжают.
Излюбленное словечко миссис Керн — «непослушная», но, благодаря интонации, «непослушная» звучало наравне с «дрянной». А еще она любила обращаться к нам официально, потому девятилетняя Кэти и семилетний Сэм превращались в мисс Роудс и мистера Флют.
