То ли солнце внезапно блеснуло в глаза, то ли что иное, но Предслава вздрогнула и едва не вскрикнула от испуга. Затем она разглядела: над сторожевой башней Халепья запылал огонь.

– Гляди! – высвободившись из объятий подруги, крикнула она Майе. – Огнь!

– Где?! – тотчас оживилась Златогорка. – Ага, вижу! Надоть ратников подымать вборзе!

Она засуетилась, побежала по заборолу, крикнула:

– Дяденька Поликарп! В Халепье огонь зажгли! Знак подают! Беда тамо!

Предславу кто-то больно ухватил за руку. Обернувшись, она увидела злое колючее лицо Ивещея.

– Опять тут! Выпорю-от! – прорычал боярин. – Вот упрямая девчонка!

Он поволок княжну вниз по лестнице.

– Не смела чтоб боле на стену лазить! Печенеги под городом, стрелы метать почнут, арканы, сулицы![95] Что я потом твоему отцу скажу?! Велено тебя беречь! Запру тя в бабинце! Под замком отныне посидишь, с мамкою своею! А с Майей, подружкой твоей разлюбезной, разберусь я после!

Отведя девочку в терем, Ивещей грубо втолкнул её в бабинец и зло обругал рослую челядинку:

– Очей чтоб не спущала со княжон! Худо иначе будет!

…Александр Попович воротился в Киев вечером, в ярком свете розовой зари. Лишь около половины отряда ратников сопровождала его в город.

– Печенеги в силе великой. Белгород обступили, Халепье штурмом взяли, одни головёшки после себя оставили! – рассказывал он ночью в гриднице боярам. – Сам я едва отбился, схлестнулись под Берестовом, на возвратном пути. Полсторожи потерял. В обчем, Киев надобно боронить, иного нет. В чистом поле нам не выстоять, – заключил он, внимательно всматриваясь в лица собеседников.

Ражий толстомордый боярин Синиша Борич испуганно тупил взор и тяжко вздыхал, старый Коницар сокрушённо цокал языком, Фёдор Ивещей злобно покусывал вислый ус. Лица большинства других выражали беспокойство и страх.

«Да, на ентих не положишься! Токмо за шкуру свою боятся да за земли, за холопов своих, за добытки. Помани перстом, дак, верно, и к Володарю переметнутся тотчас, – думал молодой воевода, едва скрывая презрение. – Зря князь Владимир всех лучших, хоробрых и опытных, в болгары увёл. Хотя что князя хулить! Своею главою думать надоть!»

– Ступайте и каждый отроков и холопов своих оборужайте! Не ровён час, подступят поганые ко стенам киевским! – приказал он, хмуро сведя брови.

Бояре нехотя вставали с лавок и один за другим скрывались в дверях палаты. Александр, застыв у забранного слюдой окна, всё думал, как быть. Мысли на ум приходили неожиданные и смелые.

Наутро в городе поднялась суматоха. Проснувшаяся Предслава долго не могла понять, в чём дело. Наконец прибежала Алёна и пояснила ей: печенеги обступили Киев.

На душе у девочки стало как-то жутковато.

«А вдруг ворвутся они, всех нас убьют!» – с ужасом думала Предслава и невольно прижималась к мамке, которая хоть и пыталась, но не могла успокоить воспитанницу.

Княжон пригласили на завтрак, они сидели вместе с великой княгиней Анной, сестрой ромейских базилевсов, в палате на гульбище. Маленькая дочь Анны Прямислава расхныкалась, строгая мать цыкнула на неё и велела челядинкам вывести плаксу из-за стола. Зато рябая Мстислава, казалось, вовсе не обращала внимания на царящий вокруг тревожный гомон. Она с довольным видом уплетала кашу сорочинского пшена[96] и искоса с насмешкой поглядывала на хмурую Предславу. Возле неё угрюмо ковырял ложкой в миске с едой тщедушный Ярослав – болезненный и хромой мальчик, родной Мстиславин брат, которого, по словам Алёны, едва выучили ходить. Ярослав жил со своей матерью, одной из многочисленных наложниц князя Владимира, отдельно за городом и только из-за осады Киева кочевниками был на время перевезён в княжеский терем. Чувствуя себя чужим посреди множества незнакомых лиц, в окружении роскошных ковров и драгоценной посуды, княжич сильно смущался, краснел и тревожно озирался по сторонам. Наконец, решившись, он зашептал что-то на ухо Мстиславе, и сестра, вдруг прыснув со смеху, громко ответила ему с презрением в голосе:

– Ишь, домой захотелось! Да в доме твоём, верно, поганые рыщут! Сиди уж! А то заладил: когда да когда домой поедем! Дурья башка!

Ярослав сильно смутился и замолк. В тревожном молчании дети закончили утреннюю трапезу.

Явился отец Ферапонт, как подобает, земно поклонился княгине, испросил разрешения увести детей на учение.

– Приступай, отче! Хоть и тяжкий ныне час, да без грамоты никуда! – ответила ему холодным размеренным голосом Анна.

Сама княгиня велела облачить себя в кольчугу и поторопилась на заборол.

…Слова Ферапонта то и дело обрывали крики за окнами.

– Может, там бой идёт, а мы здесь сидим, за писалами и берестой! – шептала на ухо Предславе нетерпеливо ёрзавшая на скамейке Златогорка.

В слюдяное окно вдруг ударила тонкая стрела. Слюда разлетелась вдребезги, а непрошеная пришелица глубоко вошла в дощатый столб посреди горницы. Предслава с опаской посмотрела на колеблющееся оперение стрелы и её длинное древко.

Встревоженный Ферапонт поспешил увести детей из палаты на нижнее жило и велел холопам затворить ставни на окнах. Позвизд, улучив мгновение, выдернул стрелу и взял её с собой.

Как только урок окончился, Предславу отвели назад в бабинец. Снова ловила она шум за окнами, беспокойно прислушивалась, но за плотно прикрытыми ставнями было плохо слышно, что происходило в городе.

Потом снова была трапеза в покоях княгини, затем на Киев спустился вечер, на смену суете пришла тревожная напряжённая тишина. Алёна уложила девочку спать, но Предслава всё никак не могла успокоиться. Наконец она заснула, и приснился её вдруг Фёдор Ивещей, злой, скрежещущий зубами, в бараньей шапке на голове, с окровавленной кривой печенежской саблей в деснице.

«Я – печенег! Я маленьких детей пришёл убивать! Изведу весь род ваш!» – кричал он, брызгая слюной от ярости.

Предслава в ужасе проснулась, разбудила мамку и по её совету встала на колени перед иконами. Она долго молилась в ночной тишине, тяжёло нависшей над осаждённым городом. После она снова легла и заснула, на сей раз глубоко и спокойно. Конечно, юная Предслава не знала и не догадывалась о том, что в эту ночь под стенами осаждённого врагом Киева происходят весьма важные события.

С заборола крепостной стены открывался вид на огромный вражеский лагерь. В сумеречной темноте ярко горели десятки разведённых печенегами костров. Ржали кони, блеяли овцы, снизу шёл терпкий запах варящейся шурпы. Александр высунулся было из-за зубца стены, но тотчас по шелому его скользнула стрела, пропела возле уха, скрежетнула с просверком по железу, впилась, совершив крутой полукруг, в самое острие зубца.

Воевода отпрянул, спрятался за дощатым выступом.

«Стерегут, сволочи!» – Он смачно выругался.

Приходилось ждать, набравшись терпения. Александр спустился по крутой лестнице во двор, осмотрел огромные чаны со смоляным варом, похвалил мужиков, беспрерывно подбрасывающих в костры под чанами хворост, затем прошёл в молодечную. Там уже ждали удатные добры молодцы, хлебали ол и мёд, готовили к бою булатные мечи, начищали доспехи и шеломы.

Александр, обведя взором вмиг притихших воинов, чуть заметно улыбнулся. Эти свои, не подведут! Или лягут костьми, или… Да что там говорить, что думать? Всё уже думано-передумано, перетолковано не един раз. Знают ратники его, Александра, замысел. Знают и одобряют. И ведают, что надёга у них теперича единая – на внезапность, на то, что не успеют степняки очухаться. А что меньше их в пять, а может, и в десять раз, того во тьме не узришь.

– Рано ещё, – коротко отмолвил воевода в ответ на немые вопросы дружинников. – Сожидать надоть.

Он подвинул скамью, сел рядом с остальными. Долго молчали в тревожной тишине, лишь слышалось потрескивание в печи объятого пламенем дубового кряжа. Но вот решил Александр подбодрить воинов добрым словом.