– Не жалуюсь, – сухо ответила Предслава.

Ей не нравилась резкость слов брата. Так и сквозила в них едва скрываемая ненависть к отцу.

«Отчего он его так не любит? Спросить? Да зачем? Всё одно не ответит», – подумала Предслава.

– Слышал я, за чешского князя тебя выдать хотят? А Анастасию – за венгерского? Да, размах у отца широкий. А знаешь ты хоть, что чешские князья – и Удальрик, и Яромир – вассалы германского Генриха? Нет? Так знай. А ещё третий у них брат есть, Болеслав Рыжий. Так тот в Кракове у Болеслава Польского в темнице сидит. Болеслав Польский Чехию хотел покорить, воспользовался раздорами меж братьями, своего брата в Праге на стол посадил, да того, говорят, Рыжий отравил. По правде говоря, Рыжий этот – изувер тоже, каких мало. Одного брата своего оскопил, а второй едва от него ноги унёс. Вот тогда Болеслав Польский Рыжего захватил в полон, предательски, во время переговоров, да в темницу и бросил. Тут немцы вмешались, Прагу у поляков отняли, возвели на стол братьев Удальрика и Яромира.

– Ничего этого я не ведала, – изумлённо промолвила княжна.

– Немудрено. Отец, верно, тебя в державные дела не посвящает.

– Но он моего согласья испрашивал! – возразила брату Предслава. – Польскому я отказала, а за чешского идти согласилась.

– Ну и ладно. Не обидят тебя там, в Чехии. – Ярослав допил пиво, встал из-за стола и поклонился сестре, приложив руку к сердцу. – Спасибо тебе, сестрица, за хлеб-соль. Жаль, расставаться придётся. И хотелось бы тебя вновь увидеть, да не знаю, удастся ли. Если честно сказать, так чем скорее ты в Чехию уедешь, тем для тебя и лучше. Ну, пора мне. Ехать надо.

Брат и сестра облобызались на прощанье. Ярослав исчез за дверями, а Предслава всё смотрела ему вслед, пытаясь осмыслить всё то, что он говорил.

«Может, Ярослав и прав. Но всё одно, тако с отцом родным нельзя», – думала княжна и горестно вздыхала.

Она поднялась к себе в светлицу, глянула в окошко. Чёрный ворон кружил высоко над башней детинца, княжне даже почудилось противное зловещее карканье. В душу её вкрадывалась тревога.

В затхлом тёмном помещении пахло сыростью, по каменным плитам пола мерно ударяли капли воды. В углах шевелились огромные крысы. Боярин Фёдор Ивещей, в отчаянии обхватив руками голову, сидел на ворохе соломы, горестно вздыхал и клял лихую судьбину.

А как всё хорошо начиналось! По совету Володаря Фёдор вскоре после неудачного польского сватовства направил стопы в Туров, ко князю Святополку. Плыл на ладье вверх по Припяти, торопил гребцов, и казалось, выносит его жизнь на верную, столбовую дорогу. Простирались вдоль реки унылые болотистые берега с чахлыми берёзками и осинками, редкий зверь шуршал в прибрежных камышах, иной раз с кряканьем взлетала над кустом проворная утка. Небогата Туровская земля на урожаи и на людей – пустынно было вокруг, разве иной раз мелькнёт на берегу крохотная деревушка с избами на длинных сваях да покажется впереди одинокая рыбачья лодчонка.

В Турове Фёдор долго беседовал с князем Святополком. Приземистый козлобородый муж лет тридцати пяти, черноглазый, с пепельными прямыми волосами, прядями падавшими на лоб и плечи, осторожный, молчаливый, вечно прятавший ладони в рукава долгого кафтана и неприятно дёргавший худой длинной шеей, всё исподволь расспрашивал Ивещея о том, что происходит в Киеве. Он медленно, со вниманием вчитывался в Болеславову грамоту, вопрошал о том, хороша ли собой польская княжна, много ли золота и серебра даёт Болеслав за невестою, что ждёт от него.

– Боюсь гнева князя Владимира, – признавался туровский князь со вздохом. – Как проведает, что мы без его ведома соуз с Болеславом учиняем, гневать почнёт. Всюду у его соглядатаи.

Задерживаться в Турове Фёдору было недосуг, опасался он того же, что и осторожный Святополк. Осенью, сквозь грязь и нескончаемую полосу противного дождя, проваливаясь с конём во влажную вязкую землю, помчал он за невестой в далёкое Гнезно – Болеславову столицу.

Там, на берегах среброструйной изгибающейся крутой линией Вислы, уже поджидал его Володарь.

– Переменил Болеслав решенье своё, – объявил он изумлённому Ивещею. – Вторую дочь за Святополка отдаёт. Марицей её звать. Совсем девчонка, дитя. Правда, на лицо она приятна, токмо вот горбата малость.

– Он чего, с ума спятил, Болеслав ваш?! – раздражённо рявкнул Ивещей. – Как я горбунью сию князю Святополку привезу? Обидится князь. Да и… насмехается над всеми нами лукавый сей лях, что ль?!

– Что делать, боярин? – Володарь уныло развёл руками. – Весьма обиделся Болеслав, когда княжна Предслава ему отказала. Чуть было войну не начал.

К Болеславу Фёдора так и не допустили. Говорил он только с одним худощавым старым епископом, который, зябко ёжась и кутаясь в долгую серую сутану, объяснял, что королевна Марица понимает всю важность своего предназначения и готова принести на Русь «свет истинной христианской веры», исходящей не от ромейских еретиков, но от самого римского первосвященника.

Этот же епископ, назвавшийся Рейнберном, взялся сопровождать невесту в Туров.

Марица и в самом деле была красива лицом, а горб свой скрывала под пышными платьями. Дорогой она, совсем ещё девочка, всё расспрашивала Ивещея, каков из себя князь Святополк, каковы его привычки, любит ли он охоты или больше сидит дома взаперти с книгами, яко монах.

По приезде в Туров Рейнберн имел со Святополком и Фёдором тайный разговор.

– Надо нам, – говорил, – выступить одновременно. Король Болеслав пойдёт на Волынь, а вы с севера по Киеву ударьте. Владимира со стола сбросим, и сядешь ты, княже Святополк, на его место. Твоё се право, ты ведь законный сын покойного князя Ярополка. Тогда попов греческих из Руси выгоним, станем творить волю римского папы. А Червень[144] с Перемышлем[145] отдашь Болеславу в вено[146].

Святополк угрюмо отмалчивался, не говорил ни да, ни нет. Златоволосая девчонка Марица ему пришлась не по нраву, а кроме того, боялся он, не верил Болеславовым словам.

Уже потом Ивещей понял: велась за ним с самого начала слежка. Тайные соглядатаи у Владимира, по всему видать, имелись и в Турове, и в Гнезно.

Внезапно нагрянул на берега Припяти отряд оружных дружинников во главе с воеводой Александром. Схватили, повязали Рейнберна, Святополка с юной женою увезли в Вышгород[147], под присмотр верных Владимиру людей, затем явились и к Ивещею.

Александр грозно крикнул:

– По велению князя стольнокиевского Володимира Святославича поиман ты, боярин Фёдор Блудович! В деле воровском уличён ты, на то послухи[148] есь! Пото[149] отдавай меч свой да садись в телегу! Эй, други! – окликнул двоих воинов в кольчугах. – В железа его! В Киев отвести да в поруб!

Вот так и очутился Ивещей в темнице. Страдал, плакал непроглядными ночами, проклинал неудачливого Володаря, князя Болеслава, Рейнберна. Лежал на соломе, всматривался в тёмный потолок, вздыхал тяжко. С горечью думалось: вот и всё, боярин! Кончилась удача твоя. Теперь все забудут, что жил ты на белом свете. Захвораешь тут, в сырости, посреди крыс, да помрёшь зимой холодной. И ни одна душа живая о тебе не позаботится!

Жалость к самому себе охватывала Ивещея, ком подкатывал к горлу. Почему другие так удачливы, а ему всё время не везёт?! Вроде и голова на плечах есть, не глупее он иных, а вот… несчастлив он, и всё тут.

Со временем стал одолевать Фёдора тяжёлый кашель. Кормили его скудно, два раза в день спускал на верёвке в поруб страж кувшин с тёплой затхлой водой да кусок заплесневелого хлеба.

«Господи, хоть бы поскорей конец настал мученьям моим! Господи, возьми душу мою!» – шептал в пустоту боярин.

Он потерял всякую надежду вырваться из этого сырого холодного мешка. Здесь заживо погребали многих изменников и противников князя. Не один опальный боярин обрёл в этом порубе свой конец.

Без малого полгода провёл боярин Фёдор в подземелье. Но однажды дощатая дверь, ведущая в поруб, вдруг отворилась. Яркий свет летнего дня вышиб из глаза Ивещея слезу. Вниз спустили верёвочную лестницу.