Он выслушал молодого гонца-полочанина, кивнул, промолвил как бы походя, между делом:

– Дщерь. Что ж, народец нужный. Молодец, Рогнеда! Вырастут, будем соузы с иноземцами крепить.

Спустя мгновение Владимир, казалось, вовсе забыл о существовании своей маленькой дочери, всецело пребывая в высоких державных заботах, кои перемежал с весёлыми буйными пирами.

Но где-то далеко, в глубинках памяти его осело, спряталось: «Поехать к Рогнеде. Дочь повидать».

Мысли о Предславе до поры до времени великий князь киевский отложил.

Маленькая девочка в белом суконном платьице, обшитом по вороту и рукавам красными нитями, с туго заплетённой золотистой косичкой, сероглазенькая, цепляясь за широкий подол материного саяна, с любопытством выглядывала с крыльца на гремящих железом всадников, которые один за другим въезжали в ворота обнесённого тыном[27] двора.

У каждого приторочена к седлу кольчуга, на портупее висит меч в обитых сафьяном ножнах, за спиной – лук и тул[28] со стрелами, головы многих покрывают сверкающие на летнем солнце блестящие шеломы. Передний вершник, высокого роста, в голубом плаще поверх алой рубахи, перетянутой на запястьях серебряными обручами, с золочёной фибулой – застёжкой у плеча, в шапке с парчовым верхом, спешивается и торопливо взбирается вверх по ступеням.

У него долгая, с проседью, борода, усы подстрижены и вытянуты в прямые тонкие стрелки, на пальце переливается бирюзой крупная жуковина[29].

– Предслава, подойди к отцу. – Мать строгим голосом, в котором сквозит холод и неприязнь, берёт малышку за руку и подводит к этому незнакомому девочке человеку. Предслава немного робеет, с опаской смотрит на неведомого родителя, лицо которого вдруг расплывается улыбкой. Он порывисто хватает взвизгнувшую от неожиданности Предславу на руки и осторожно сажает себе на плечо.

Девочка обвивает тоненькими ручонками мускулистую смуглую отцову шею, смотрит сверху на двор, на воинов, наполняющих торбы овсом для коней, на хлопотливых материных прислужниц, несущих на цветастом рушнике[30] хлеб-соль, на старших братьев, Изяслава и Всеволода, которые, облачённые в кафтаны зелёного бархата, перетянутые поясами с раздвоенными концами, молча кланяются отцу. Здесь же, рядом с княжичами, внизу – Ферапонт, строгий учитель-монах, коему ещё предстоит обучать Предславу книжной премудрости. Среди жён, окружающих мать, княжна узнаёт мамку – пышногрудую Алёну, которая чуть заметно подмигивает ей.

Сверху так необычно и так хорошо видно! Тын из гладко обтёсанных жердей, такой высокий, кажется отсюда низеньким, маленьким, игрушечным. Предслава видит стадо гусей, пересекающих улицу, замечает ряды гружённых снедью[31] телег, голубую гладь реки за крепостью, чёрные продолговатые точки рыбацких лодок. А вон стадо коров пасётся на зелёном лугу, вон опушка леса с жёлтыми цветками одуванчиков – как любила Предслава с подружками-сверстницами бегать по нему утренней порою босой, смахивая со стеблей травы холодные капли росы!

Отец снова берёт её на руки, целует, колючая борода щекочет Предславе лицо, девочка заливисто смеётся.

– Ну, ступай. – Владимир опускает дочь на дощатый пол.

Предслава видит рядом с собой грубые бородатые лица воинов, вдруг пугается, вскрикивает и прячется среди складок пышных платьев материных боярынь.

Отец смеётся, говорит, обращаясь к матери:

– Впервой зрит, боится.

Рогнеда презрительно пожимает плечами.

– Немудрено. Нечастый ты гость у своих чад.

Вскоре в гриднице за столами начался пир, заиграли гусли. Князь Владимир, громыхая сапогами с боднями[32], поднялся на верхнее жило[33].

В светлой палате с окнами во двор находилась Рогнеда с детьми. На шее опальной княгини блестела медная кривичская[34] гривна[35] из туго скрученных нитей, с высокой кики[36] свисали височные кольца, руки перехватывали серебряные браслеты – узенькие, украшенные замысловатым чеканным узором и самоцветами.

– Оделась, как тогда, – заметил Владимир, останавливаясь в дверях и с изумлением разглядывая багряное шёлковое платье Рогнеды.

В нём была она в день их свадьбы в Киеве и потом, много позже, когда после покушения он пришёл к ней с мечом и хотел убить. Спас маленький Изяслав, оказавшийся рядом с матерью, и бояре, отговорившие князя от злодейства.

Владимир отогнал прочь воспоминанья, тяжело рухнул на лавку, уставился на тревожно молчащих сыновей и Предславу, которая отложила в сторону деревянную ложку и с любопытством посматривала на него.

– Вот что, Рогнеда, – промолвил он, прокашлявшись. – Отныне даю я каждому из сынов своих стол в держание. Хочу, чтоб с малых лет учились они делам княжеским. Сам я тож с Нова-города начинал.

– Ведаем. – Рогнеда криво усмехнулась. – И как на море Варяжском[37] ты разбойничал, и как города приступом брал и жёг, и как жён сильничал, и как Киев ковою[38] захватил, единокровного брата убивши. Сынов таких же хошь?

– Ты брось! – Владимир внезапно разгневался и грозно рявкнул на неё. – Не смей!

Тщедушный Всеволод испуганно вздрогнул.

– Чего боисся?! – прикрикнул на него отец. – Тако всю жизнь, что ль, прятаться по углам, за жениными юбками, будешь?! Князь ты еси, князь, уразумей! Вот чтоб ума и храбрости набрался, даю тебе стол. Поедешь на Волынь, новый град тамо заложил я давеча, на Луге. Нарёк Владимиром[39].

– Скромно вельми, княже, – уколола его Рогнеда, зло рассмеявшись.

Владимир сердито засопел, но сдержался и промолчал.

– Сперва в Киеве тя жду, – продолжил он, обращаясь ко Всеволоду. – Тамо и порешим, что да как. А тебе, – кивнул он в сторону Изяслава, – даю материну волость, Полоцк. Тамо будешь сидеть. Старшой ты у Рогнеды сын.

Изяслав, уже не мальчик, но юноша лет восемнадцати, холодно поклонился отцу.

– И ведай: с сей поры Полоцк – вотчина твоя, Изяславе. Вослед тебе сыны твои тамо княжить будут. Рад ли? – Владимир, прищурившись, испытующе посмотрел на старшего сына.

– Рад, – тихо и так же холодно ответил ему Изяслав и отвернулся.

– Вот, стало быть, как! – Рогнеда внезапно вскочила со скамьи, заходила по покою, звеня украшениями. – Отдельная волость! Вотчина! Кого угодно обмануть можешь, Владимир, но токмо[40] не меня. Подлость твою и коварство бо[41] ведаю! И догадываюсь, что измыслил ты! Лишить хошь сынов моих прав на княженье великое! На стольнокиевский злат стол! Для детей от ромейки Киев готовишь! Что ж, давай! Твоя покуда сила. Об одном помни: зло, тобою творимое, на твою же главу пеплом посыпется. А пепел сей горек будет! Помни, Владимир, крепко помни! Я уж, верно, не доживу, не увижу кончины твоей. Хворобы[42] мучают разноличные. Но что сказывала тебе сейчас, не забывай николи![43] Ежели верна догадка моя, погубишь ты и себя, и сынов Анниных! Злоба бо токмо злобу единую порождает!

– Довольно! Раскаркалась тут! – Владимир стукнул кулаком по столу. – Как сказал, тако тому и бысть!

Рогнеда снова презрительно усмехнулась, передёрнула плечами, махнула рукой.

Владимир, остывая, отходя от гнева, тяжело вздохнул.

– Гордая ты, непокорная. И он, – указал князь на Изяслава, – такой же. Какова дочь будет, не ведаю. Мала вельми[44]. Оставляю её покуда тут с тобой. Но как подрастёт, заберу её в Киев. Негоже ей жить в этакой глуши. Дикаркой вырастет. А там, средь княжон да боярышень, средь людей учёных, посланников иноземных, средь люда ремественного и торгового, больше с неё толку будет. А потом и жениха ей сыщем справного. Правда, Предслава?

– Правда, – пропищала крохотная княжна, с аппетитом слизывая с ложки кашу.

Рогнеда, глянув на неё, невольно улыбнулась.

Явилась Алёна и увела малышку в бабинец[45], в детскую светёлку с игрушками и серебряным зеркальцем на стене.

Из разговора матери с отцом трёхлетняя Предслава мало что поняла, врезалось ей в память только одно: мать отца не любит, а отец хоть и срывается порой в крик, гневает, гремит страшно кулаком по столу, но к ней, Предславе, относится хорошо, по-доброму. Со братьями он куда более строг. И ещё, второе – до Предславы дошло, что братья скоро уедут, и останется она с матерью одна в Изяславльском терему. Будет, конечно, скучно, немного тоскливо, но такова отцовская княжеская воля.