Юная княжна всё никак не желала расставаться с родителем и плакала навзрыд. Она упросила-таки Владимира позволить ей проводить рать до пригородного села Берестова. Князь посадил дочь впереди себя на коня и так ехал впереди дружины, в кольчуге и высоком остроконечном шишаке с наносником.

– Вот, доченька, как возвернусь, привезу вам со Мстиславою парчу на сряду[81], – говорил отец. – А ещё серьги привезу златые, из самого Царьграда[82]. Ты не печалься, не кручинься. Вборзе я с сими болгарами разберусь. Рать у меня добрая, воины бывалые. Огонь и воду прошли. Ты мамку слушай и учителей своих. Всё лепо тогда будет.

Предслава глотала слёзы и молча кивала светленькой головкой в белом убрусе.

Но вот и Берестово открылось слева от шляха, огороженное дубовым тыном. На самой круче над Днепром широко раскинулся загородный княжеский терем, резной, изузоренный киноварью, украшенный по углам узенькими смотровыми башенками со стрельчатыми оконцами.

– Фёдор! – строгим голосом окликнул Владимир Ивещея, который тотчас подскакал к нему. – Остаёшься в Киеве. Княжну отвезёшь назад в город. И гляди, ничего чтоб с нею не приключилось!

– Слушаюсь, княже! – Ивещей приложил руку к сердцу и поклонился Владимиру. – Буду беречь её, яко зеницу ока.

Ложь боярина выдали сверкнувшие исподлобья, наполненные злобой глаза.

Предславе стало страшно, она крепче прижалась к отцу, снова расплакалась и сквозь слёзы, тряся головой, промолвила:

– Не хочу с ним ехать! Отец, отче!

– Да полно тебе, донюшка! Ну, чего опять расхныкалась? Фёдор тя до крепости токмо сопроводит, мамке передаст. Ну, полно. Негоже тако-то вот, на людях. Княжая дщерь всё ж таки ты еси.

Слова отца подействовали на юную княжну, она вытерла слёзы и послушно пересела к Ивещею. Боярин, пустив рысью свою гнедую кобылу, поскакал обратно к киевским воротам.

Мимо пролетали пригородные слободы. Княжна молчала, Фёдор тоже не вымолвил за время пути ни слова, только хмуро озирался по сторонам да злобно сплёвывал сквозь зубы. В душе его росла и крепла ненависть к князю. Даже в поход на болгар, и то не взял его с собой. Как будто позабыл Владимир, что отец Фёдора, Блуд, помог ему захватить киевский стол. А ныне окружили князя другие люди, им – слава, почести, гривны на шею, богатая добыча в походе. Его же, Фёдора, обошли, отодвинули, приставили, как дядьку какого-то, к этой плаксивой девчонке!

Ивещей горестно вздохнул, поправил на челе плосковерхую мисюрку[83], едва не галопом промчался через южные ворота и круто остановил кобылу посреди княжеского двора.

– Лиходей! Робёнка зашибить удумал! – прикрикнула на него выбежавшая на крыльцо Алёна. – Ну-ка, ступай ко мне, детонька! – Она стянула с седла Предславу, которая, впрочем, нисколько не испугалась быстрой езды. – Вот нажалуюсь я князю на тя! – погрозила мамка кулаком лениво сползшему с кобылы мрачному Ивещею.

Тот в ответ лишь досадливо махнул рукой и поспешил в нижнее жило.

…В разгар лета пришли вести, что Владимир занял град Переяславец-на-Дунае и ведёт с болгарами переговоры о мире.

– То добре, – говорил оставленный охранять Киев молодой воевода Александр Попович. – Сговорится князь с болгарами да воротится в Киев. Рухляди[84] разноличной навезёт, пир учинит. Вборзе, Предславушка, родителя свово узришь.

Но время шло, а князь и дружина всё не возвращались. Меж тем стольный град жил своей обычной жизнью: трудились в слободах ремественники, шумел на Подоле, возле пристани, торг, скакали по шляхам скорые гонцы.

В летний зной Предслава вместе с Позвиздом и Златогоркой бегали втайне от мамок и учителей на Днепр купаться. Дочь конюха плавала, как рыба, и смеялась над княжескими отпрысками, которые едва умели держаться на воде.

Резвясь, они окатывали друг дружку водой. После городской жары и пыли на берегу было особенно приятно и весело. Потом они лежали под сенью раскидистых дубов и болтали о чём придётся, то и дело взрываясь в жарких спорах. Однажды речь зашла о походе Владимира на болгар.

– Что-то долго батюшка не едет. Не приключилась ли труднота какая? – забеспокоилась Предслава. – Слыхала я, в степях печенеги[85] рыщут, нападают на всякого проезжего.

– Да брось ты! – отмахнулся от неё Позвизд. – Наш отец столько раз сих печенегов бивал, что они уж и убоятся. Просто ты вот думаешь, как оно, просто, что ли, переговоры вести? Тут надобно, чтоб и дружина довольна была и чтоб те, которые в Киеве остались, внакладе не были. Вот и оговаривает отец условия, на коих мир заключить. Тако дядька мой давеча[86] баил[87].

– А вот бы нам тож в поход пойти, – мечтательно промолвила, забросив руки за голову и устремив взор в ясное голубое небо, Златогорка. – Потрепать бы печенегов ентих. Чтоб забыли на Русь дорогу!

– Тебя там только и не хватало! – ворчливо заметил Позвизд.

– А что?! Да я, если знать хошь, и саблю в деснице[88] держать смогу, и коня взнуздаю! А из лука с малых лет стрелять навычна!

– Богатырка ты наша! – насмешливо промолвил Позвизд.

– И неча вам смеяться! – Златогорка возмущённо наморщила лоб. – Думашь, девица, дак не смогу!

– Полно вам спорить, – оборвала её Предслава. – Я всё ж таки об отце тревожусь. Давно от него вестей нет.

Позвизд, ничего не ответив, передёрнул плечами.

С восточной стороны, из-за Днепра, медленно наползала на Киев тяжёлая грозовая туча. Заметив её приближение, дети засобирались домой. Уже одевшись, они были готовы покинуть лоно гостеприимного дуба, когда вдруг до слуха их донёсся необычный плеск воды внизу.

– Что енто тамо? – Любопытная Златогорка подбежала к обрыву, но тотчас резко бросилась обратно. – Тамо!.. – Она неожиданно перешла на шёпот и приложила к губам палец. – Люди какие-то. В шапках мохнатых, комонные[89].

В глазах девочки полыхнула тревога.

– Ну-ка, давайте подберёмся, поглядим. – Предслава ухватила за руку растерявшегося Позвизда и потянула его за собой.

С прибрежной кручи были хорошо видны всадники на стройных статных скакунах. Предслава насчитала их около двух десятков. Все они были в коярах[90] или в кольчатых калантырях[91], головы большинства покрывали широкие бараньи шапки, хотя на нескольких княжна заметила плосковерхие лубяные аварские шеломы[92], скреплённые железными пластинами. За спиной у каждого висел лук и колчан со стрелами, на поясах блестели кривые сабли в ножнах, к локтям были привешены небольшие округлые, обтянутые кожей щиты. Одни вершники вылезли из воды и отряхивались, другие ещё плыли на плотах, сшитых из растянутых лошадиных шкур. Концы шкур были привязаны к хвостам коней, и те, понукаемые плетьми и негромкими возгласами, вплавь переправляли их на берег.

– Это ж поганые![93] – испуганно прошептал Позвизд.

– Так. Вот что сделаем. Тотчас поторопимся в детинец. И воеводе Александру о том, что тут видали, скажем, – распорядилась не потерявшая присутствия духа Предслава. – Ты, Златогорка, дуй вперёд, у тя ноги быстрые, на Подоле людей упреди. А мы с Позвиздом следом, в гридницу княжескую.

Мчались домой что было сил, вздымая босыми ногами пыль на дороге. На острые, ранящие стопы камни не обращали внимания – было не до того. Уже и не помнила Предслава, как очутилась на княжьем дворе, как ворвалась в гридницу, расталкивая ошеломлённых гридней.

– Воевода Александр… где?! – срывающимся голосом вопрошала она, ища глазами знакомое узкое лицо Поповича с вислыми пшеничными усами.

И когда увидала, наконец, перед собой этого удалого храбра-рубаку, то выпалила вмиг:

– Печенеги… возле брега… Днепр переплывали. Два десятка, не менее… Мы их… с кручи видали… Там.

Она указала рукой в сторону реки.

Александр спокойно, с хитроватым прищуром осмотрел девочку и её спутников, затем перевёл взгляд на толпившихся в гриднице воинов, недовольно крикнул:

– Чего встали? А ну, мечи в руци – и ко брегу! Илья, сотню ратников бери – и вперёд! А остальным – ворота на запоры, да на стену! Ну, живо, живо! Али не слыхали, о чём княжна повестила?!