Они целуются. Ради привязанности. Ради науки. Ради окситоцина. Да какая разница. Главное — они целуются.

— В следующий раз мы можем попробовать использовать в этом эксперименте Lingua, а не только Labia Oris.

— В следующий раз, — зачарованно повторяет Исак, и его глаза искрятся, и он не обращает внимания на тот факт, что Эвену пришлось погуглить латинское слова, обозначающее «язык». — Когда я вернусь?

— Когда ты вернёшься, — кивает Эвен, заправляя прядь волос Исаку за ухо. — Если захочешь.

— Ты будешь меня ждать? — спрашивает Исак и поднимает на Эвена большие округлившиеся глаза, в которых застыла мольба. Он такой милый.

— Я буду тебя ждать. В конце концов ты ведь мой партнёр по науке.

— Да. В конце концов мы учёные, не гомосексуалы, — лучезарно улыбается Исак.

И Эвен знает, что велика вероятность того, что Исак прав, что всё дело в окситоцине и других химических веществах, что они сейчас так милы друг с другом, и улыбаются, и целуются, и дают обещания под влиянием гормонов счастья, а не настоящих чувств. Эвен это знает. Но он готов на решительный поступок, он готов рискнуть. Он хочет найти в себе силы и не скрывать свои чувства. Эвен хочет бросить вызов теории вероятности. Ради него. Эвен хочет сделать это ради него.

— Потому что это наука. Не гомосексуальность, — шепчет Эвен.

— Наука, — повторяет Исак, потом встаёт на цыпочки и в последний раз целует Эвена. — Не гомосексуальность.

.

Когда они встретятся снова, Исак будет избегать смотреть Эвену в глаза.

Когда они встретятся снова, Эвен больше не сможет чувствовать его, не сможет дотрагиваться, не обжигаясь.

Когда они встретятся снова, их связь будет разрушена до основания.

========== Глава 10 - Философия боли - часть 1 ==========

Комментарий к Глава 10 - Философия боли - часть 1 Глава очень длинная (61 лист), поэтому будет поделена на 5 частей. Читать сразу или ждать окончания выкладки - выбор за вами)

Словно фантомная конечность. Словно часть меня. Вне меня.

.

— Не глупи, Терье. Мы говорим о твоём сыне. Ты знаешь, на что он способен.

— Это всего лишь телефон, Марианна. Отстань от него. Неизвестно, как долго он пробудет там. Ты не можешь просто забрать у него телефон и лишить возможности общаться с его друзьями.

— Его друзьями? О, ты имеешь в виду того извращенца, который только что засовывал свой язык в горло нашего сына?! При свете дня?! Прямо перед нашим домом на глазах всех соседей?!

— Марианна, не могли бы мы… Мы можем обсудить это потом? Мне бы хотелось сейчас сконцентрироваться на дороге.

— О, так ты теперь хочешь сконцентрироваться на дороге?! Я вообще-то говорю с тобой о безопасности нашего сына. Если мы позволим ему оставить телефон, кто знает, что он придумает! Он ведь сможет позвонить этому выродку, чтобы тот его забрал. Он сможет…

— Марианна, в центре усиленные меры безопасности. Они не позволят ему уйти. К тому же… Давай… Давай поговорим об этом позже, ладно?

— Прекрасно! Но не говори потом, что я не предупреждала, когда он найдёт способ сбежать.

Тишина. Наконец-то.

Только вот не совсем. Отголоски пронзительных визгов матери, смешавшихся с безразличным тоном отца, всё ещё вибрируют в душном воздухе, заполняющем салон. Обычно Исак не может решить, что раздражает его сильнее.

В машине раздаётся шум двигателя, и работает радио. Исак до этого момента даже не замечал, что оно включено. Среди этого кромешного ада и хаоса.

Хаос. Сладкий, сладкий хаос.

Дело не в хаосе, творящемся в машине. Не в его родителях, которые спорили последние два часа, в то время как он молча сидел на заднем сидении. Не в коробке, которая впивается ему в бедро каждый раз, когда отец без особой необходимости делает резкий поворот — словно надеется, что они врежутся во что-то, и это наконец прекратит бесконечное нытьё Марианны. Не в перспективе провести ночь одному в новой комнате, которая, вероятно, будет пахнуть дезинфицирующими средствами и странными химикатами.

Нет.

Дело в хаосе в его собственных мыслях. В его собственной груди. В его собственном сердце?

Исак приваливается головой к холодному окну машины и улыбается, наблюдая, как деревья сливаются друг с другом за стеклом. Он улыбается так широко, что у него начинают болеть щёки и глаза. В животе что-то трепещет, и он ощущает странную, приятную пустоту. Словно всё замирает внутри, когда летишь вниз на американских горках — по крайней мере именно такие детские воспоминания появляются в голове, картинки из того времени, когда он ещё мог кататься на американских горках.

У него колотится сердце даже несмотря на зловещее молчание родителей, и он не помнит, чтобы когда-нибудь чувствовал себя таким безмятежным и умиротворённым в их присутствии. В этом скрыта особая ирония, ведь только что они горячо обсуждали, на что способен их ужасный сын.

В обычной ситуации Исак обязательно бы вмешался и довёл мать до истерики, и отцу пришлось бы остановиться и успокаивать обоих.

Но не сегодня.

Сегодня Исаку плевать. Даже если бы ему захотелось вмешаться, он бы не смог, потому что в его голове поселилась единственная мысль, захватившая весь его разум. Единственная яркая, переливающаяся красками мысль, от которой кровь продолжает приливать к щекам, кончики пальцев горят, сердце колотится, желудок трепещет, а губы зудят.

Исак охвачен огнём. Всегда был охвачен им снаружи, но теперь пламя каким-то образом проникло внутрь. Как вирус. Как инфекция. Пробралось в его кровеносную систему и поселилось там, устроилось с комфортом, словно жило там всегда. Словно стало новой физической необходимостью.

Он с трудом узнаёт себя, с трудом может сформулировать мысли. Но Исаку всё равно это нравится — чувство полной потери контроля. Словно свободное падение.

Мозг Исака вскипает, и, кажется, он наконец понимает, как чувствуют себя люди, которые могут сконцентрироваться лишь на чём-то одном. В обычной ситуации это бы очень мешало, но сейчас он наслаждается. Это кажется ему потрясающим и пьянящим. Исак чувствует упоение.

Это окситоцин. Это всего лишь окситоцин.

Он пытается нахмуриться, пытается сконцентрироваться на этой мысли, пытается поверить в эти слова. Но всё тщетно и заканчивается тем, что он улыбается, глупо хихикает.

Блин.

— Исак? — мать недоумённо оборачивается к нему. Исак не смотрит на неё, не отрывает глаза от деревьев за стеклом. Но он знает, что её взгляд устремлён на него. Он знает, что она видит, как он улыбается. — Ты смеёшься?

— А что? Это тоже запрещено? — спрашивает он. Он пытается добавить яда в голос, но продолжает улыбаться, произнося эти слова. Ему хочется танцевать, ему хочется распахнуть дверь машины и бежать по полю, крича и подпрыгивая.

Это окситоцин. Это всего лишь окситоцин.

Повисает тишина, а потом Марианна поворачивается к Терье и бормочет что-то о том, что Исак сходит с ума, о том, что Эвен что-то с ним сделал во время инцидента.

Инцидент.

Мой первый поцелуй.

— Не выдумывай, Марианна, — снова вздыхает явно раздражённый Терье. Ему уже довольно давно не приходилось ездить с женой. Для Исака очевидно, что отец готов взорваться, что внезапных резких поворотов и ударов по тормозам уже недостаточно, чтобы успокоить его.

— Не выдумывать? Не выдумывать?! Он улыбается, Терье. Улыбается, хотя закатывал истерику всего за несколько минут до того… до того, как случилось это.

— Это был поцелуй, мам, — вмешивается Исак, продолжая улыбаться и смотреть на деревья. Ему всё равно. Сегодня ему плевать.

Окситоцин. Окситоцин.

— Исак! — вскрикивает она в ужасе.

— Папа, ты не мог бы сделать погромче? Мне нравится эта песня.

Папа. Слово кажется чужим на языке, оставляет после себя кислый привкус. Вообще-то он не называл отца «папой» много лет.

«Наука делает тебя мягким?» — слова эхом отзываются у него в голове.

Грёбаный Эвен.

— Э-э-э, конечно, сынок, — говорит ему отец, и его голос звучит спокойнее.