— Я просто тоже хочу повеселиться, можно? — объясняет Эвен, внезапно краснея и опуская потяжелевшие веки.

— Повеселиться?

Эвен продолжает расстёгивать его джинсы, сидя у него на коленях, и Исак начинает догадываться, к чему он ведёт.

Я не могу. Не думаю, что смогу…

Исак совершенно ошеломлён, но лицо Эвена такое нежное, такое решительное, такое открытое и ясное. Он стаскивает с них обоих штаны и целует Исака до тех пор, пока тот не успокаивается.

— Нам не обязательно это делать, если ты не хочешь, — тихо говорит Эвен. — Я знаю, что в тот раз… В тот раз, когда я…

В тот раз, когда у тебя была мания. Тогда ты пытался это сделать. Когда я был так напуган. Так боялся за тебя. За тебя, только за тебя.

Исак притягивает его ближе и медленно целует.

— Я хочу, — говорит он. — Мне плевать на прошлый раз. Меня волнует только сейчас.

— Да?

— Да.

.

Проблема разума, переполненного серотонином, допамином и окситоцином, в том, что он фокусируется на настоящем, на том, что происходит сейчас. Его волнует лишь то, что произойдёт в следующую секунду. Неприятности, проблемы или опасности, которые могут возникнуть завтра, не имеют никакого значения для накаченного гормонами счастья мозга. Только сейчас, только плоть, только кожа, только рваный ритм. Только выброс адреналина, обещание вечности, только физическое проявление страсти. Только эти вещи имеют значение.

И, как и героиновый наркоман, срывающийся на один безумный уикенд после шести месяцев воздержания, Исак думает лишь о следующей дозе, о следующей порции, о следующем оргазме, о следующем взрыве химических элементов в мозгу. А не о том, что последует за этим.

Они занимаются любовью все выходные.

.

Время практически вышло. У них остался максимум час. Исак может определить это по тому, как солнце освещает полку, на которой стоят самые ценные вещи в его комнате — собрание сочинений философов-досократиков.

Он чувствует, как Эвен шевелится у него за спиной — тяжесть его тела наполняет Исака одновременно теплом и ужасом — как будто он услышал мысли Исака и обиделся на них. Его руки сжимаются на животе Исака, обнимая крепче. Исак ощущает его дыхание ещё ближе.

Эвен прижимается к нему всем телом. Они лежат на новой кровати Исака, и время уже перевалило за полдень. Эвену уже практически пора уходить.

Ладно. Может, это не самые ценные вещи в моей комнате на данный момент.

Эта глупая мысль заставляет Исака сильнее свернуться калачиком. Трепет, охвативший его изнутри, превращает мысли в непонятную кашу, в комок противоречивых чувств и постыдных звуков, которые он отказывается выпускать, и они взрываются внутри, щекоча, словно крылья бабочек.

Ему стыдно. Ему неловко лежать в собственной кровати, повернувшись к Эвену спиной, потому что он не может заставить себя посмотреть на него после всего, что они делали, после всего, чем занимались последние два дня, спрятавшись в этой квартире, как наркоманы, любимым наркотиком которых оказались они сами.

Мой любимый наркотик.

Исак снова закрывает глаза. Время практически на исходе. Эвену скоро нужно уходить, чтобы успеть на поезд до Осло, и Исак не может заставить себя проснуться и посмотреть на него. Не может заставить себя посмотреть Эвену в глаза после всего и проводить его на вокзал. Он не хочет. Поэтому он лежит и надеется, что Эвен устанет ждать, что он проснётся, и просто соберёт свои вещи и уйдёт. Исак притворяется спящим.

— Я уже по тебе скучаю, — говорит Эвен, уткнувшись лицом в его лопатки.

Исаку становится трудно дышать. И это стыдно, что ему так больно, что у него так сильно бьётся сердце, что всё внутри скручивает спазмом. Это стыдно, что он не может вынести даже мысли о том, как будет лежать на этой же кровати после того, как Эвен уедет. Это стыдно, что ему бы хотелось наполнить запахом Эвена бутылку и потом разбрызгивать его на постельное бельё, чтобы продлить это чувство, это ненормальное чувство безопасности, простоты, тепла и принадлежности.

Притворяйся спящим. Просто притворяйся.

Кажется, Эвен не верит в игру Исака, но в то же время он вроде бы не обижается на устроенное им представление. Словно он научился расшифровывать его противоречивые поступки и нашёл программу, позволяющую переводить его язык и находить истинное значение его действий. Как будто с течением времени Эвен осознал, что, когда Исак отворачивается от него и притворяется спящим, это из-за того, что он чувствует себя слишком слабым и уязвимым, чтобы вести себя как-то иначе.

Исак продолжает лежать с закрытыми глазами и концентрируется на том, чтобы дышать глубоко и ровно.

Тогда губы Эвена нежно касаются кожи на его шее, прямо за ухом у челюсти, там, где Исак сильнее всего это чувствует. Эвен не сосёт, не кусает, не лижет и не пытается сделать что-то, что напоминало бы о ерунде, которую они позволяли себе последние пару дней. Он просто медленно целует его шею своими полными губами, своими полными бархатистыми губами, простое воспоминание о которых заставляет голову Исака кружиться. Он изо всех сил старается сдержать рвущийся наружу стон.

Эвен снова целует его в шею, на этот раз сильнее сжимая руку, лежащую у него на талии, теснее прижимая его к своей груди, и жёсткость и отчаяние этих объятий так контрастирует с нежностью поцелуев — он едва касается губами его кожи, медленно, и непреклонно, и мягко, и томно. Всё это сводит Исака с ума. Неторопливость, нежность, мягкость заставляют пальцы сжиматься, спину изгибаться, а губы приоткрываться. Всё его тело горит. Он знает. У него наверняка покраснели уши.

— Я знаю, что ты не спишь, — шепчет Эвен, прежде чем поцеловать ямку за ухом, снова и снова лаская кожу губами.

«Да что ты говоришь», — хочет ответить Исак. Он быстро и тяжело дышит, извиваясь в руках Эвена. Конечно, он не спит. Но его упрямство не позволяет сдаться. Он так часто сдавался в последние несколько дней. Если Эвену нужно визуальное и вербальное подтверждение своей безграничной власти над Исаком, пусть обратится к своим воспоминаниям. Разумеется, он должен помнить, как бесстыдно Исак вёл себя прошлой ночью. Разумеется, он должен помнить, что Исак сказал ему перед отъездом в Тронхейм, в ту ночь, когда они стояли и смотрели на луну, и оба сошли с ума.

— Ты дрожишь, — говорит Эвен, и Исак молча стонет. Это правда. Он дрожит.

После двух дней, когда они полностью растворялись друг в друге, то, как Эвен целует его шею, по-прежнему заставляет Исака дрожать.

Какое слово использовал тогда Эвена? Ненасытный. Исак действительно ненасытный, как будто его тело решило наверстать упущенное время и позволить себе наслаждаться каждым прикосновением, которое может получить. Его тело живёт собственной жизнью и начинает реагировать на поцелуи Эвена не только дрожью.

Эвен замечает.

— Хочешь я…

— Нет! — наконец произносит Исак.

Нет, он не хочет, чтобы Эвен прикасался к нему там. Не сейчас. Это бред, но Исак не хочет запятнать этот момент. Всё сейчас слишком чисто, практически невинно. Он хочет, чтобы так и оставалось.

— Ладно, — говорит Эвен, никак не реагируя на тот факт, что Исак сдался и перестал притворяться спящим.

Он даже не смеётся над Исаком из-за того, что тот дрожит, как какой-то чрезмерно чувствительный тринадцатилетний подросток. Эвен просто продолжает целовать и обнимать его.

Эвен обнимает его, пока Исак не перестаёт дрожать.

.

— Мне нужно идти, — говорит Эвен. Он сидит на краю кровати и, кажется, надевает носки.

— Окей.

— У меня поезд через час.

— Что ж, тогда иди, — отвечает Исак, по-прежнему повернувшись к нему спиной.

Он ведёт себя жестоко, учитывая то счастье, которой Эвен дарил ему на протяжении этого полного блаженства уикенда. Он ведёт себя жестоко, но ничего не может с собой поделать. Он не доверяет себе, не уверен, что снова не произнесёт эти глупые, бессмысленные слова.

— Ты не пойдёшь? — спрашивает Эвен, и в его голосе звучит обида, но совсем чуть-чуть, словно он смирился, как Исак ведёт себя с ним, получив желаемое.