Он не может спрятаться, как и не может защитить себя. Лучший вариант для него — не показывать охватившую его панику, оставаться холодным и собранным. Они не знают, что он в данный момент уязвим и беззащитен. Ему нужно продолжать играть свою обычную роль.
— Эрик, — спокойно выдыхает Исак, поднимая руки, чтобы закрыть грудь. — Что привело тебя в закрытый бассейн в середине лета? Снова чувствуешь неуверенность из-за своего тела? Тебя не взяли на очередной модный показ?
Возможно, если Исак сможет вывести его из себя, тот просто уйдёт. Эрику всегда нравилось трепаться, но он каждый раз принимал слова Исака близко к сердцу и сбегал прочь, когда они задевали его. Исаку никогда не приходилось использовать руки, чтобы обжечь Эрика. Слова всегда оказывались не менее эффективными.
Но улыбка Эрика становится только шире, словно у него есть какой-то козырь. Это заставляет сердце Исака чаще забиться в груди, его показное спокойствие теперь вряд ли поможет.
— Вообще-то мы здесь, чтобы поговорить с тобой, Исак, — хихикнув, говорит он.
— О, правда? — фыркает Исак, но выходит неубедительно. — Хочешь, чтобы я нанёс очередной удар по твоему самолюбию? То есть слухи всё-таки правда? Ты мазохист? Тебе нравится, когда тебя унижают?
Улыбка Эрика немного гаснет. Он очевидно раздражён. Но у Исака нет времени облегчённо выдохнуть, потому что Эрик улыбается снова.
— Забавно, что ты спросил. Потому что вообще-то я здесь, чтобы проверить, правдивы ли слухи о тебе, — говорит он.
Какие слухи.
— Я по-прежнему не играю за ту команду, Эрик. Боюсь, что ты не можешь мне отсосать. Прости, — бормочет Исак, прибегая к последнему средству. Он знает, что больше всего Эрика задевает, когда его называют геем, так как он слишком печётся о своей внешности.
Эрик бросается вперёд как рассерженный ребёнок и прыгает в воду. И это было бы смешно, если бы Исак так не беспокоился из-за своей голой груди и того факта, что друг Эрика (Нильс? Ларс?) тоже оказался с ними в бассейне.
— Ах ты, грёбаная задница! — кричит Эрик, выныривая на поверхность. На мгновение Исак задумывается, а умеет ли он вообще плавать, наблюдая, как Эрик пытается не наглотаться воды.
— Тебя так легко завести. Ты такой предсказуемый, — ухмыляется Исак, немного отплывая от них.
Но Эрик и другой парень продолжают приближаться к нему. Создаётся впечатление, что они больше не боятся неизбежного. Словно, единственное, что защищало Исака всё это время, теперь исчезло. Они приближаются к нему так, будто не боятся к нему прикасаться.
— Парни, нужно ли мне вам напомнить, что вы… — начинает Исак, но слова застревают у него в горле в тот момент, когда рука Эрика ложится на его мокрое плечо.
Какое-то мгновение ничего не происходит.
А потом весь мир Исака начинает рушиться у него на глазах.
— Твою ж мать! — радостно кричит Эрик и начинает смеяться. Он смеётся, пока всё внутри Исака каменеет и начинает разрушаться, кислород перестаёт поступать в его лёгкие.
— Боже мой! Так это правда?! Ты не можешь обжигать людей в воде? Всё это время, когда ты был таким невыносимо высокомерным, мы могли просто тебя утопить, когда…
Эрик замолкает, и Исаку хотелось бы, чтобы он продолжал. Пожалуйста. Нет. Только не это. Всё, что угодно, только не это.
— Господи, что это за херня у тебя на груди?!
Нет.
Исак отключается. На какое-то мгновение он покидает своё тело. Глаза Эрика широко открыты и устремлены на то единственное место, куда никому не позволено смотреть. И это причиняет Исаку боль. Это непоправимо обжигает и ранит его — видеть взгляд Эрика, его отвращение, жалость.
— Чувак, посмотри на это! — машет Эрик Нильсу или Ларсу, и Исак не понимает, как он до сих пор держится на воде, если его мозг перестал функционировать.
— Господи, да как тебе разрешают приходить в бассейн с таким дерьмом на груди?! — гогочет Эрик, и он так жесток. Исак никогда не чувствовал себя настолько разбитым. — Ты реально гниёшь изнутри. Я обращусь с жалобой в администрацию бассейна. Это явно противоречит нормам гигиены.
Исак ничем не может ответить. У него пересохло горло. Слова покинули его. Его мозг застрял где-то между яростью, шоком и болью.
— Всё это время ты издевался надо мной, говоря, что я недостаточно привлекательный, в то время как ты сам настолько отвратительный? Ты поэтому носишь столько одежды? Потому что ты, блядь, такой безобразный?
«Ты хотя бы представляешь, насколько ты красивый?» Мысли Исака возвращаются к словам Эвена. Красивый. Эвен назвал Исака красивым, когда увидел то же самое, что видит сейчас Эрик. И Исак чувствует, что его трясёт от злости и стыда, потому что Эвен — Лгун. Всё, что он говорит, — ложь.
Однако сильнее всего обжигает понимание, что Исак так и знал. Он знал, что эти слова ничего не значили, но его реакция на отвращение Эрика — живое доказательство, что он позволил словам Эвена повлиять на себя.
Красивый.
У Исака начинает звенеть в ушах. Он не хочет этого слышать. Не хочет слышать, какой он уродливый и отвратительный.
Он и так это знает. Ему не нужно, чтобы кто-то повторял слова его матери. Ему не нужно всё это слышать. Исак покидает своё тело.
Он покидает его, пока лёгкие не начинают гореть, и гореть, и гореть, и гореть. И ему нужно какое-то мгновение, чтобы понять, что он больше не дышит. Что его лёгкие горят из-за недостатка кислорода, а не из-за боли, разрывающей его сердце. Что он под водой и не может дышать. Эрик пытается его утопить.
Исак думает об этом какое-то мгновение — о том, чтобы сдаться, чтобы отпустить. Разве это не было бы приятно? Отпустить всё. Стать наконец свободным. Эрик провёл бы свою жизнь за решёткой, а его мать умерла бы от горя. Разве это не было бы приятно? Хельге, услышав об этом, наверное, возненавидел бы себя ещё больше. Каждый, кто когда-то был к нему несправедлив, почувствовал бы вину, приобрёл бы шрам на всю жизнь. Разве это не было бы приятно?
Да и не то чтобы Исаку было что терять. Жизнь, полная агонии, боли и стыда. Жизнь, полная разочарований и одиночества. Жизнь без света и утешения. Жизнь настолько пустая, что единственное, что делает её терпимой — это книги, громкая музыка и философия. Его жизнь так скучна, так болезненна, так бессмысленна.
Разве это не было бы приятно? Кто стал бы оплакивать его? Кто? Сестра ненавидит его. Юнас, наверное, забудет его через неделю. У него есть Эва. Кто есть у Исака? Кто есть у него кроме двух соседей по квартире, которые, вероятно, испытывают ту же боль, что и он, и парня, чья улыбка превращает самые тёмные моменты в яркие весенние дни.
Парень, который называет его красивым. Парень, который…
Что за хуйню я творю.
Дальше всё будто в тумане. Исак отключается. Такое уже происходило раньше. Но никогда с такой интенсивностью, с таким жаром и яростью. Что-то овладевает им. Что-то иное, какая-то сущность, не имеющая с ним ничего общего. Это ожог. Ожог на мгновение оставляет его тело, вырывается на свободу. Холодная вода вдруг начинает казаться горящей лавой, только вот теперь Исак горит не внутри. Он горит снаружи.
Он поджигает воду. Его сердце пылает огнём, и вода делает то же самое.
Он не осознаёт, что душит Эрика, оставляя глубокие ожоги вокруг его шеи, пока не приходит в себя, пока снова не чувствует прикосновение, которое всегда успокаивает его, всегда возвращает его к жизни, всегда даёт опору.
— Исак, перестань! Пожалуйста! Это я!
Это Эвен. Он в бассейне. Он позади Исака, пытается его обнять.
Исак мгновенно разжимает руки. Он опускает их и понимает, что с трудом видит, с трудом дышит. Он ничего не замечает. Он не видит, как Эрик с приятелем выбираются из бассейна с явными ожогами на коже. Не помнит, как Эвен вытаскивает его из воды. Не слышит, как в происходящее вмешиваются работники бассейна, среагировавшие на крики. Его трясёт, и трясёт, и трясёт.
.
Его оцепенение не проходит. Эвен уже закончил убеждать бедную девушку, работающую на ресепшене, что ничего не случилось, а Исак всё ещё не в себе, его по-прежнему трясёт. Он стоит под душем десять, двадцать, тридцать минут. Он не может успокоиться. Он понятия не имеет, сколько времени уже провёл в общей душевой.
