— Не надо. Ты знаешь, что я этого не хочу.
Эвен облегчённо вздыхает.
— Давай ещё покурим?
.
Эвен скручивает ещё один косяк, а потом ещё один. Они снова на полу, снова вернулись к своей позе инь-ян. И Эвен задаёт следующий вопрос со всей осторожностью, на какую способен.
— Расскажи мне о своём исследовании.
— Хм?
— Ну, что ты выяснил о своём заболевании. Что ты прочитал. Что ты думаешь. Какие у тебя теории.
На заднем фоне играет какая-то песня Габриэлы, и Эвен физически ощущает, как Исак копается в своих мыслях.
— Нет никаких научных обоснований, — начинает он. — Кажется, я уже говорил тебе об этом. Исследование носит реакционный характер. Кто-то заболевает чем-то, и тогда люди пытаются понять, что происходит и как это вылечить, ну или по крайней мере как облегчить страдания. Так как в мире много слепых и глухих людей, существует множество различных исследований и научных работ, посвящённых этой проблеме. В моём случае наиболее близкое исследование сконцентрировано на нечувствительности к боли, то есть речь идёт о людях, которые боль не чувствуют. Ты можешь подумать, что это не так и плохо, но такие люди часто умирают молодыми. Потому что то, что ты не чувствуешь боли, не значит, что твоё тело не страдает. Это просто значит, что ты не ощущаешь, как оно разлагается. Так что в большинстве случаев боль — это благословение.
Боль — это благословение. Боль — это благословение.
Эвен морщится.
— Прости, — заметив это, говорит Исак. — Я не в том смысле.
— Я знаю. Продолжай.
— Так вот, обо мне нельзя сказать, что у меня отсутствует осязание. Потому что я могу прикасаться. Я могу чувствовать прикосновение и осознавать его. Единственная причина, по которой я не могу прикасаться к другим, — потому что, когда я делаю это, я причиняю им боль. Это как тот чувак в «Людях Икс», у которого из глаз били электрические лучи. Можешь себе представить каково это — каждый раз причинять людям боль, когда ты смотришь на них или они смотрят на тебя. В какой-то момент тебе пришлось бы ослепнуть.
— Ты смотрел «Людей Икс»?
— Читал.
— Ну, конечно, — усмехается Эвен. — Продолжай.
— Так что да, моё прикосновение можно считать ядовитым, но никто раньше не слышал о подобном, ну или по крайней мере это нигде не задокументировано, а значит никто не выделяет гранты, а отчаянные аспиранты не бьются над поиском решения проблемы. Мои страдания не имеют никакого значения для научного сообщества, потому что для них это не является актуальной проблемой. Это всего лишь неудобство по сравнению с людьми, которые не могут видеть, а потому практически не в состоянии жить обычной жизнью без чьей-то помощи.
— Но это больше, чем неудобство.
— Да, но я должен быть в состоянии с этим жить. Некоторые люди парализованы и ничего не чувствуют. По крайней мере я чувствую всё. Я могу определить форму, касаясь предметов. Да, я не могу прикасаться к людям и животным. Но это ничего. Я должен с этим жить.
— Но ты не можешь.
Эвен делает затяжку, потом передаёт косяк Исаку.
— Но я не могу.
Эвен думает о том, как ему тоже хочется большего, всегда. Как ему хотелось бы, чтобы в другой вселенной его мозг работал бы правильно. Как ему хотелось бы не глотать каждый день таблетки, чтобы контролировать своё настроение.
— Неужели я эгоист, если хочу чувствовать прикосновения? Неужели я эгоист, если хочу наслаждаться одним из основных чувств, как и другие люди?
— Нет.
— Платоники говорили, что самое главное чувство — зрение, но Аристотель возражал, заявляя, что прикосновение более важно. Знаешь почему?
— Почему?
— Потому что мы постоянно к чему-то прикасаемся. У осязания нет конкретно привязанной к нему части тела, отвечающей за него. В отличие от зрения или слуха ты не можешь просто остановить осязание. Ты можешь закрыть глаза, заткнуть уши и зажать нос. Ты можешь ничего не есть, и тогда не сможешь чувствовать вкус. Но ты не можешь решить перестать осязать. Даже если бы ты летал или плавал, то всё равно касался бы воздуха или воды. Единственный вариант остановить это — оказаться в космическом вакууме. Потому что во всех остальных случаях мы всё время прикасаемся сами и ощущаем прикосновения. Когда мы спим, когда ходим, когда дышим. Осязание — это то, что ты не можешь остановить.
— Хм.
— И тем не менее это то чувство, что делает нас наиболее одинокими. Зрение, и слух, и обоняние, и вкус не обязательно заставляют нас желать большего. Мы можем хотеть то, что есть у других. Мы можем хотеть попробовать определённую еду, или ощутить определённый запах, или увидеть живое выступление определённой группы. Но отсутствие этих вещей не сделают нас такими же одинокими, как отсутствие прикосновений. Отсутствие осязания — самая одинокая, самая жестокая и самая невыносимая вещь в мире, ведь у тебя есть чувство, но ты не можешь его использовать. Ты вроде как знаешь, что можешь чувствовать прикосновение и можешь дарить своё в ответ, но тебе не позволено это делать.
Не пойми меня неправильно. Я не мог бы представить себя слепым или глухим. Я говорю о том, что отсутствие определённых видов не причиняет мне столько боли, как отсутствие определённых прикосновений.
Слышать о том, как Исак говорит о боли, ранит сильнее, чем представлять, как ему больно.
— Ты умеешь выбирать слова, которые режут меня на части. Я ненавижу, что ты так себя чувствуешь.
Исак пожимает плечами, потом снова делает длинную затяжку; клубящийся над ними дым теперь кажется плотным и тяжёлым.
— Философы тратят так много времени, пытаясь определить, что же мы на самом деле собой представляем. И мои любимые спорят о том, что мы — всё, что угодно, но не наши тела. Мы — это наш ум, наши воспоминания, наши личности — всё, но не наши тела. Потому что, если бы я встретил тебя в другой вселенной, и ты был бы в совершенно иной телесной оболочке, меня бы всё равно тянуло к тебе. Потому что я бы всё равно почувствовал эту связь с тобой. Потому что мы — это не наши тела. Мы — это наши души. Бла-бла-бла. Но на самом деле всё это враньё. Потому что я — это моё тело. Я — это мои страдания. Декарт сказал: «Я мыслю. Следовательно, я существую». Моя борьба определяет меня. Я — это моя борьба.
— Нет. — Эвен резко садится, чувствуя боль и тяжесть в груди. — Ты — это не твоя борьба. Она не определяет тебя. Ты больше, чем твоя невозможность прикасаться. Ты намного больше. Если ты — это твоя борьба, то я — это моя борьба. А я отказываюсь быть своей борьбой, Исак. Я отказываюсь.
Исак, не отрываясь, смотрит на него с пола, и Эвен не знает, слёзы ли застилают ему глаза или клубы дыма. Они парят. И Исак, кажется, впервые не находит слов, чтобы возразить Эвену.
— Мы — это не наша борьба, Исак! Серьёзно!
— Блядь, вы двое можете уже заткнуться?! — чей-то голос заставляет их вздрогнуть. На кровати Исака распластался какой-то парень со взъерошенными волосами. И Эвен не понимает, как они не заметили его раньше.
— Ты, блядь, кто такой? — спрашивает Исак, быстро садясь.
— Не знаю, чувак. Но почему, блядь, вы говорите о Декарте в час ночи. Хватит хернёй страдать!
— Что, прости?!
— Идите уже потрахайтесь, бро. А мне реально нужно поспать.
Парень на кровати вырубается, и Эвен ждёт целых две секунды, прежде чем разразиться смехом.
Исак вскоре присоединяется к нему.
Должно быть, дело в косяках. Да, дело точно в косяках.
— Тебе придётся вынести его из моей комнаты, — сообщает ему Исак.
— И с чего бы мне это делать?
— Ты что, ждёшь, что я его понесу и обожгу в процессе?
— Или ты мог оставить его здесь.
— И где мне спать?
— Мой дом всегда для тебя открыт, — говорит Эвен.
— То есть ты предпочитаешь, чтобы я обжёг тебя, а не какого-то придурка?
— Ты меня не обожжёшь. Мы можем спать в ванне.
Исак смеётся, но, покраснев, отводит взгляд, словно обдумывает это предложение.
— Что? Я серьёзно, — Эвен тоже смеётся. Теперь они уже оба поднялись с пола.