Я уставился на него.

— Партия это система с негативным самоотбором… Она постоянно посылает во вне сигналы о том, как в ней все плохо, отпугивая случайных людей и искателей легкой жизни. Они сами себя отсеивают. И это сработало на удивление хорошо — несмотря на то, что любой может войти в партию, у нас всего девяносто миллионов членов. Менее семи процентов населения. Но зато это люди, которые хотят участвовать в управлении обществом и готовы ради этого на лишения и издержки. И они способные. Самоотбор, мой друг, самоотбор. Их не надо выбирать. Они сами себя выбирают.

Он перевел дыхание.

— И вот каждые десять лет эти семь процентов меняют руководство. Избирают новую элиту. Ротация. Разумеется, там не один человек — один голос. Система более сложная. Но каждый в той или иной степени влияет на решение. И они делали уже это пять раз. Полвека подряд. Так что это очень живучая система. И это не автократия, мой друг, это политея. Демократия, где голос дается только способным. И где способные находят, отфильтровывают себя сами. Сам Аристотель считал свою политею утопией. Мы же её построили, величайшую демократию в истории человечества! Поэтому-то мы и смогли осуществить ответную опиумную войну. У Запада теперь нет шансов. Их время ушло. Просто наша система более эффективна. Это более продвинутая версия демократии. И она неизбежно вытеснит устаревшую, западную модель. Вот и всё. Эволюция, Джим.

— Демократия, говоришь? А Культурная Революция? Вы убивали своих же ученых. Вы посылали их в деревни.

— Не только ученых. Вообще всех образованных. Знаешь, что было главным открытием Павлова? Вовсе не условные рефлексы.

— Какая связь…?

— Знаешь, что случилось с его собаками в 1924 году, когда подвал, где он их держал, затопило разливом Невы? Это были те самые собаки, приученные к звонку. Павлов потратил годы, чтобы выработать в них рефлекс. Он добрался до них, когда вода уже подступала к самому потолку клеток. Так вот, знаешь, что было с теми собаками, которых он успел спасти?

— Что?!

— Все рефлексы были стерты. Как будто и не было всех тех лет тренировок. Так он и выяснил, что может уничтожить, перезагрузить старые рефлексы. Стресс. Стресс стирает их подчистую.

— И?

— Почему Китай проиграл первую опиумную войну? Почему мы стали жалкой колонией Запада? Потому что наше общество не смогло перестроиться. Наши элиты — бюрократы, интеллигенция — за столетия династии Тин закостенели. Все эти городские жители сопротивлялись любым реформам. В них были заложены старые, имперские рефлексы. Нужно было их перезагрузить.

— И вы затопили китайское общество?! — я уставился на него, раскрыв рот.

— Мы послали городских в деревни и поставили крестьян ими руководить. Нужен был стресс. Что может быть большим стрессом, чем когда твой вчерашний подчиненныйстановится твоим начальником? Мы перезагрузили общество. Начали с чистого листа.

— Но убивать?

— Не специально. Мы не убивали ради удовольствия или мщения, как Сталин. Мы уничтожали, лишь когда не было другого выхода.

И тут меня прорвало:

— Так ты уничтожил Тьяо, свою племянницу? Не было выхода?

Его лицо в мгновение почернело, бездонные глаза вспыхнули, обезумев от боли. Он сидел передо мной, пытаясь ртом схватить воздух.

— Это… Это они… Они… Её собственные студенты… — судорога свела его тело. Он замер и стал говорить кусками, перехватывая дыхание. — Она преподавала физику, и кто-то… какая-то сволочь… донёс… они обвинили её в саботаже… Толпа убила её прямо во дворе университета… Палками и ногами. Затоптали. Её собственные ученики… Они разорвали её на части… Не партия… Не мы… Ничего… Я ничего не мог поделать… Когда я приехал…

И тут выдержка окончательно покинула его. Он сорвался в крик.

— Ну что, Джим… Что? Что я мог поделать?! Я стоял там, с двумя моими солдатиками против тысяч. Эти разъяренные лица, красные глаза… Обезумевшая толпа… Я смотрел как её убивают и не смог двинуться с места, отдать команду… Не смог, Джим! Это, это были не люди… Животные, готовые разорвать любого… Я всегда думал, что у меня есть… смелость. Что я рожден, чтобы вести вперед других. Что я лидер… Но тогда, в центре беснующейся толпы, когда я мог отдать команду, но не отдал… хотя бы попытаться спасти… но не попытался… и в тот момент я понял, что я… что я… — гримаса невыносимой боли скрутила его лицо.

— Что?

— Трус.

Нет, эти бездонные глаза не высохли… В них есть слезы.

— А звонок? Как же телефонный звонок? Ты сам говорил, что было достаточно позвонить по телефону.

— В тот вечер, сразу после того, как Тьяо… у меня был выбор. Чтобы меня считали либо трусом, либо бессердечным циником. И я опять струсил… Я выбрал второе. И придумал всю эту историю со звонком. Люди не дадут вести их за собой, если будут считать тебя трусом. — его плечи содрогались в судорогах. — Подлецом — пожалуйста. Но не трусом. За последние пятьдесят лет не было ни ночи, ни ночи, Джим, чтобы я не думал о самоубийстве. Пятьдесят лет, Джим…

— Аристотель был бы счастлив: ты построил его мечту…

— Звони японцам, — сказал он, уткнувшись в рукав. — У нас заканчивается время.

У нас…

Через минуту на столике лежали два мертвых телефона — один мой, другой Ли. Ни в одном не было сигнала. Пульс в висках забил железным молотом.

— Джим, они оба Чайна Мобайл. Нам нужен другой оператор. Быстро иди в парк и найди кого-нибудь с Чайна Юникомом или Телекомом. Быстрее!!

Не успел я сделать шаг к двери, как от кирпичной стены отделилась тень.

— Попробуй мой.

Она протянула синий Нокиа с кнопками.

Сестра Ли… Она всё слышала. Она была здесь…

Ли, обернувшись, замер. Он пытался что-то сказать, но не мог. Его как будто парализовало, превратив в перекрученный мраморный камень.

Он же не слышал её… пятьдесят лет…

— Это другой оператор, Юником, он ещё должен работать, — сказала она. Её глухой, шершавый голос дрожал.

Я бросился к ней и выхватил телефон. Он озарился бирюзовым светом. На индикаторе сигнала было три полоски. Я упал на колени и судорожно начал набирать сообщение: «Фил, Китай не продает бумаги. Пришли подтверждение. Джим». Набрав номер телефона, я раз за разом перечитывал сообщение, пока, наконец, не нажал на зеленую кнопку. Телефон беспомощно пискнул и полоски сигнала погасли. Сообщение осталось в папке неотправленных.

— Здесь нет стационарного телефона. — прошептала она в отчаянии. — Чайна Телеком… У них другая система, старая… она еще может работать. Найди Чайну Телеком…

Я метнулся к двери. Руки дрожали, я едва смог провернуть круглую ручку замка. Закрывая дверь, я обернулся. Ли сидел, окаменев. Его сестра стояла за ним, обхватив его голову руками, прислонившись. Оба плакали. Её губы шептали: «Прости, прости».

Я поднял капюшон и выбежал за угол, в поиске говорящего по телефону. Не успел я дойти до перекрестка, как сзади раздалось:

— Не двигаться, не двигаться. Полиция!

Я успел развернуться, чтобы увидеть двух крепышей с квадратными лицами в гражданской одежде. Первый был ближе и уже хватал меня на рукав, готовясь вывернуть назад мою руку. Второй подходил прямо за ним. Они двигались уверенно и не спеша, словно не привыкнув к сопротивлению.

Рефлекторно я освободился от захвата и несколькими когда-то давно отработанными ударами отправил обоих на землю. Рядом кто-то вскрикнул. Обшарив первого, я извлек из его кармана телефон, но отбросил в сторону — на нем была блокировка паролем. Телефон второго тоже запросил код, но на лоснящемся экране отчетливо проступала буква «V». Я провел по ней пальцем и телефон, послушно завибрировав, открылся. В углу сверкнула эмблема «Чайна Телеком». Сигнал был почти в полную силу. Поспешно спрятав телефон в нагрудный карман, я оглянулся. Вокруг собиралась толпа. Раздались крики и несколько женщин из толпы начали указывать на меня пальцем.