— Ещё Планки одиноки. Планки терпеть не могут имитаторов, бегут от них как от огня. В их окружении приживаются лишь искатели истины, такие же, как они сами. А поскольку таких мало, то Планки одиноки. Ну или кажутся одинокими. Ты очень одинок.

— Более, чем хотел бы… — прошептал он.

— Ты не принимаешь никаких наград. Тебя вообще мало интересует мнение окружающих, их признание.

— Ты тоже Планк?

— Я синтезатор. У меня нет собственных идей, я живу чужими.

— И когда ты находишь Планков, как ты убеждаешь их поделиться знаниями? Что ты им даешь взамен?

— Обычно это происходит само по себе. Найдя благодарного слушателя, Планки рассказывают все сами.

— Как интересно…

Увидев как таймер, мигнув, перевалил за двухчасовую отметку, меня вдруг прорвало: — Ли, к чему эти бесконечные вопросы! Умоляю, помоги!

— И что же ты ищешь сегодня? — спросил он, не меняя приветливого выражения.

— Собирается ли Китай продать принадлежащие ему американские казначейские облигации. — сказал я залпом.

— Это твоя работа? Твоё дело?

— Да.

— И зачем ты её делаешь?

Я уже было хотел рассказать ему о Марии, как внезапно что-то меня остановило. Предчувствие заерзало во мне.

— Деньги, — соврал я.

— Правда? И зачем тебе деньги? — Ли снова улыбнулся. Его лицо по-прежнему было дружеским, но во мне уже вовсю гудел набат. Что-то здесь не так… Очень не так, Джим.

— Чтобы быть независимым.

— Так ли много денег нужно для независимости? Ты хочешь сказать, что у тебя их нет?

— Есть. Точнее были. Их забрали люди, которые наняли меня.

— А-а-а, ну хоть что-то стало понятно. Но все-равно, должно быть что-то еще. Из-за чего твои нервы в таком расстройстве, Джим.

— С чего ты взял?

Постепенно я начал понимать, что тревожило меня. Это не был типичный разговор с Планком. Это был допрос под прикрытием дружеской маски.

— Ну, это просто. Твои глаза — они дергаются. Еле заметно, но дергаются. Руки, посмотри на свои руки. Тебе стоит больших усилий, чтобы не выдавать волнение. У меня руки дрожат от старости. От чего же они дрожат у тебя? Так что есть что-то ещё, Джим, — он подул на чай. — Да, и почему ты кусал ногти?

— Многие кусают ногти. Что в этом такого? — неожиданно резко спросил я, посмотрев на руки.

— Ну не до такой степени. Ты на грани, Джим. — мне показалось, что он улыбнулся. — И это не из-за денег. В чем же дело? Будь открыт со мной.

— Ты пытаешься меня прочитать.

— Конечно. И что в этом такого? Моя очередь — твоя машина рассказала тебе обо мне. Я же о тебе не знаю ничего. — Ли откинулся на стуле, его ноги были скрещены. Он потянулся за салфеткой и громко высморкался. — Твои часы показывают час и сорок три минуты. Что случится потом?

Я посмотрел на него в упор.

— Моя дочь умрет.

Что-то изменилось в его лице, но я не мог его прочитать. Он слегка наклонил голову, как если бы рассматривая меня поверх несуществующих очков, оценивая.

— Её держат в заложниках?

— Да.

— Американцы или японцы?

Я молча уставился на него. Становилось теплее. Но разговор уходил не в то русло — Ли быстро захватывал преимущество. Своими вопросами он препарировал меня как школьник лягушку. В попытке перетянуть инициативу на себя, я решил идти напролом.

— Ли, скажи прямо, у тебя есть ответ? Собираются ли китайцы продавать облигации? Что такое Зоя, откуда она пришла? Кто её создал?

Он обхватил чашку обоими руками, уйдя в созерцание виноградной лозы, которую в ноябрьском воздухе вырисовал пар. Некоторое время казалось, что ответа не последует, как если бы вопросы ушли в песок. Затем он подул, и лоза исчезла.

— Да, — и добавил немного спустя. — У меня есть ответ на первый вопрос.

— И насколько ты в нем уверен?

— Уверен.

— Можешь ли ты мне сказать? — мой голос дрожал от волнения.

— И что я получу взамен? — он снова улыбнулся, но с ужасом я заметил, что это была уже совсем другая улыбка. Улыбка не друга, а приемщика в ломбарде. Маски сброшены!

— Я дам тебе всё, что пожелаешь.

— Джим, ты же не можешь рассчитывать получить ценное знание просто так, не предлагая ничего взамен. Мне нужно будет от тебя что-то существенное.

— Назови что нужно, и я достану это.

— Ты коллекционер историй. Ну так расскажи мне историю. Что-то, чего я не знаю. Расскажи, и я спасу твою дочь. Но это должно быть что-то важное. Что-то экстраординарное. Да, и ещё — ты первый. Ты должен рассказать свою историю первым, до того, как я помогу тебе, — сказал он с блуждающей улыбкой на губах, наслаждаясь ароматом чая.

— Через час сорок умрет моя дочь. Помоги спасти её, а затем я расскажу тебе все истории, которые я знаю. Без исключения. Но только спаси её, умоляю!

— Джим, мой друг. Сто пятьдесят тысяч людей умирают каждый день. С того момента, как ты прошел через эту дверь, — он кивнул, — уже умерло три тысячи человек. Скажи, в чем важность какого-то одного? Как меня может волновать, что кто-то умрет?

— Потому что это моя дочь! И я сижу здесь, напротив тебя, умоляя. И Эйдан, которого ты встретил в семьдесят втором, был моим учителем.

— А-а-а. Помню, помню. Так это он все задумал? — он закивал и постучал указательным пальцем по губам. — Ну и что? На этой планете живут восемь миллиардов человек. Какоезначение имеет один, если вокруг их целых восемь миллиардов?

Во мне закипала кровь, прилив ярости подступил к вискам.

— Что ещё может иметь значение, если не люди, Ли?

— Скоро на этой планете их будет сто миллиардов. А затем и триллион. Ты думаешь, что и тогда индивидуум будет кого-то волновать? Это человеческая инфляция, Джим. Чем больше людей, тем менее важными они становятся. Человеческая инфляция.

Ли отрешенно рассматривал рыбу, обхватив руками колено. И затем:

— Я не спас свою племянницу, почему я должен спасать твою дочь?

— Ты не спас кого?!

— Свою племянницу.

— Ты?… Не спас?… Свою?… Племянницу?

— В семьдесят первом её арестовали хунвейбины. Я мог освободить её одним звонком. Который я так никогда и не сделал. Все об этом знают, Джим.

Он, выдвинув вперед подбородок и посмотрел вверх, как будто пытаясь высмотреть что-то в квадрате серого неба над нами. Кирпичные стены давили со всех сторон — мы сидели в каменном колодце. Сад превратился в камеру.

— Ты мог спасти свою племянницу, но не сделал этого? — я не мог поверить своим ушам.

— С того самого момента моя сестра так ни разу и не заговорила со мной. И не заговорит. Почти пятьдесят лет я не слышал её голоса. Ни одного слова, Джим. С тех пор она молчит.

Он продолжал смотреть вверх отсутствующими глазами.

— Но почему!? Почему ты не спас её?

— Как раз эти самые слова я слышал от сестры последний раз. Тогда, в холодном семьдесят первом. Здесь же, на этом самом месте…

— И что же ты ей ответил? — я прошипел яростно.

— Как я могу заботиться о ком-то одном? Об одном индивидууме? В чем может быть важность одного человека? Человеческая инфляция, Джим.

— Но как… Как ты мог… — я замер с открытым ртом.

— Как я мог что?

— Жить все эти пятьдесят лет? Сколько раз ты пытался убить себя?

— Зачем? Как можно оставаться объективным и рациональным, если ты заботишься о ком-то? Если ты зависишь от кого-то?

Я смотрел на него, не в силах пошевелиться.

— Как можно управлять миллиардом человек, если ты заботишься об одном? — спросил он. — Ты не можешь позволить себе иметь любимчиков. Разумеется, нужно притворяться, что заботишься обо всех. Иначе ими труднее управлять. Но отдавать кому-то предпочтение — это слабость. Надо уметь жертвовать, Джим.

Я уставился на него, не моргая.

Планк — мутант!

— Видишь, Джим, во мне не осталось жалости. Ни капли — я высох. Так что тебе лучше рассказать мне хорошую историю. Что-нибудь большое. И ради бога, забрось надеждудостать из меня ответ пытками. Ничего хорошего из этого не выйдет, уверяю.