Толик: Ещё каких-то два года – и Вадя уже будет сурьёзным таким юношей, а не подростком. Как и мы все. Нацепит костюмчик, начнёт заливать свои фотки в сурьёзных позах, писать политические посты, а не про эти все звёздочки и космос. И тогда никто уже не будет сомневаться, что он и есть автор.

Долго ещё мы болтаем обо всём и ни о чём. А я всё не решаюсь спросить у Вади, что он надумал о числе двенадцать. Кто-то невидимый как будто прикладывает палец к моим губам, призывая молчать. Чем дольше я не буду задавать этот вопрос, тем позже я узнаю и пойму… что? Что выпавшее на кубиках число и номер пропавшей карты – это не случайное совпадение, а зловещая закономерность, которая потянет за собой цепочку каких-то событий? В моей жизни, в их жизни, в нашей общей теперь жизни. А ведь механизм уже запущен как минимум в моей голове. Мысли о карте и числе без остановки крутятся внутри неугомонными зубчатыми колёсиками, и пока они крутятся, в ушах что-то тихо, но неотвязно тикает: тик-тик-так, тик-тик-так. До сих пор, в последние несколько дней, я этого тиканья не замечала. Или делала вид, что не слышу. А сейчас оно заявляет о себе настойчиво, неумолимо. И моё вечное неверие, моё здравомыслие, мой скепсис вот-вот дрогнут под этим натиском. А насмешливый визгливый хохот пятнистой гиены вот-вот снова взбудоражит мой слух, заявляя о том, что научно недоказуемое тоже имеет право на жизнь. Похоже, у меня нет выбора: промолчу ли я о карте, не стану ли спрашивать Вадю о числе двенадцать, – всё равно тикающий механизм это уже не остановит, не заглушит, не выключит.

Но вместо того, чтобы задать Ваде неизбежный вопрос, я неожиданно для самой себя пишу в личку Светке совсем другой. Но тот, что тоже мне не даёт покоя со дня нашей встречи.

Я: Свет, а я вот что вспомнила: пару раз, когда проходила мимо больницы, видела там Вадю и Толика. Тогда я, конечно, не знала, что это они. А позавчера, после того случая в маршрутке, поняла, что мне их лица знакомы. Представляешь?

Я не знаю, как подступиться к главному вопросу, чтобы не спугнуть Светку своим любопытством. Но она, сама того не зная, здорово помогает мне: не дожидаясь лишних уточнений и объяснений от меня, начинает раскрывать потихоньку ту самую «тайну».

Света: А, так я тоже с ними была. Ты меня не видела потому, что я вечно задерживаюсь в палате дольше всех. Видимо, я и те пару раз тоже всё ещё была в палате, а они меня внизу ждали.

Я: А вы там кого-то из общих друзей навещали? Если это не секрет, конечно.

Света: Ха-ха, ну ты даёшь, никакого секрета! Мы волонтёры. Реабилитационные (до сих пор не могу это выговорить вслух). Оказываем психологическую помощь ребятам примерно нашего возраста, которые… Ну, в общем, неудавшимся суицидникам, как их называет наш Толик.

Ого. Вот это поворот. Крутой вираж прямо.

Я: Здорово. Это, наверно, жутко сложно.

Света: Да ничего такого уж сложного. Мы просто разговариваем с ними. Настраиваем на позитивную волну. Всеми возможными способами. Но главный способ – это рассказ о нашем собственном опыте. Как говорит наш руководитель, важно показать им на своём примере, что после этого можно и нужно жить дальше. Как нормальный человек жить. Договориться с собой просто надо. Не гнобить себя за то, что когда-то поддался минутной слабости. Простить себя за это, понимаешь?

Я: То есть как? Вы, значит…

Света: Ну, да. Мы все тоже самоубийцы-неудачники, Верочка.

Я не знаю, как реагировать на такое признание. Написать, как я рада, что когда они хотели это с собой сделать, у них ничего не получилось? Или посочувствовать как-то? Или расспросить о том, что они ощущали, стоя на краю жизни? Всё это не то, совсем не то. На самом деле, я хочу узнать другое. Я хочу узнать, можно ли мне…

Я: А можно мне как-нибудь пойти туда с вами? Можно мне тоже стать волонтёром?

Света: Я поговорю с руководителем нашей группы, но думаю, что можно. Тебе надо будет с ним встретиться, он тебе задаст кое-какие вопросы, даст инструкции. Верочка, а ты сама… ты сама когда-нибудь пыталась? Извини за такой вопрос в лоб, конечно.

Вот сейчас главное – не облажаться и правильно ответить. Это боевое крещение. Проверка на пригодность. Если я не пройду её, то их круг передо мной замкнётся, и я никогда не войду в него.

Я: Да не парься. Откровенность за откровенность. Честно говоря, не люблю об этом вспоминать. Но было дело, да.

Я надеюсь, что Светка не начнёт у меня прямо сейчас выспрашивать, как именно «было дело». Потому что я ещё толком этого не придумала. До встречи с их руководителем успею сочинить что-нибудь. Блин, да что же это такое? Нет, это уже не просто мечта подружиться с трогательной Светкой, Толиком-хохотуном и Вадей-мечтателем, стать для них своей. Безумное, пугающее ощущение: я сейчас – та самая гиена, я сама падальщик, чувствующий запах смерти издалека. Какой-то совсем не человеческий инстинкт помыкает сейчас мной и гонит меня вперёд: я готова врать, выкручиваться, вертеться, как уж на сковороде – только бы добраться до жертвы, трепыхающейся в когтях смерти, и насытиться вдоволь её страхом. Предсмертным страхом, пока он ещё свеж. Бррр. Что за криповые мыслишки? Бегу в ванную, включаю душ и направляю пучок холодных струек себе прямо в лицо. Я человек, человек, человек. Я всего лишь заболела зудящей тоской по людям, меня заразили ею вот эти трое, и мне надо стать частью их компании, чтобы вылечиться. И вид подростков, постоявших на пороге смерти, напуганных открывшимся им адом и потому боящихся туда вернуться снова, меня не раззадорит, как свежая кровь – акулу. Я просто загляну через щёлочку приоткрытой ими двери туда, куда живым без ключа нет доступа – тем живым, кто не пытался приблизиться к порогу. И узнаю, что там на самом деле. Это любопытство. Человеческое. Фуууххх, глубокий выдох.

Суицидников я всегда считала слабаками. Особого сочувствия или жалости хотя бы они у меня не вызывали. Жалела я больше их близких, которым приходилось расхлёбывать все последствия этого необдуманного поступка и страдать из-за своих непутёвых родственников. Во всех новостях или статьях на эту тему ни разу я не видела каких-то внятных объяснений тех причин, которые толкнули этих людей на такой шаг. Всё, что там выдавалось за «истинные мотивы» – это какая-то абстрактная ерунда вроде непонимания со стороны окружающих, потери жизненных ориентиров и прочей дребедени. В общем, такие причины даже и причинами толком не назовёшь. Мне кажется, на самом деле, сами герои этих репортажей и заметок вряд ли осознавали, почему решили именно так закончить свою жизнь. Ещё я думала, что, возможно, никаких мотивов вообще нет, не было никогда, да и быть не может. Просто в какой-то момент внутри раздаётся определённый сигнал, который эти люди воспринимают как отмашку: всё, пора. Как школьный звонок, возвещающий о конце урока. Когда у меня впервые возникла мысль о таком вот звоночке, вместе с ней появился ещё один оттенок отношения к самоубийцам: интерес вперемешку с любопытством.

Но когда я услышала от руководителя группы историю Алика, вся моя складная и такая логичная теория рухнула. Остался только один кирпичик от неё: предположение о неведомом внутреннем сигнале, толкающем человека к краю. До нашей общей встречи руководитель поговорил со мной наедине. Он задавал мне обычные вопросы без всяких заморочек и подковырок – явно не собирался меня подлавливать на чём-то. А я так и не решилась выдать какую-нибудь грандиозную ложь о своём якобы суицидальном прошлом. То ли совесть заела, то ли просто побоялась облажаться. Поэтому сказала лишь, что у меня были суицидальные мысли и наклонности, которые чуть не довели меня до попыток перейти грань, но с мыслями этими я сама успешно справилась – вот и всё. И ещё выразила желание стать частью волонтёрской группы. Руководитель решил, что на первых порах я буду просто наблюдателем: то есть я могу ходить с ребятами на задания, но принимать участие в беседах мне пока рановато. Моё первое задание – визит к Алику.