– Это не извиняет его злодейских поступков! – возразила Фиона.

– Останемся при своих мнениях, – ответил крюкастый, употребив избитое выражение, которое в данном случае означало «Может, ты и права, но я сейчас растерян и не готов с тобой согласиться». Он небрежно махнул крюком сестре. – Отойди в сторону, Фиона. Пора сиротам сказать мне, где сахарница.

Олафовский пособник наскоро поточил крюки, потерев их друг о друга, и с угрожающим видом сделал шаг к Бодлерам. Вайолет и Клаус в испуге посмотрели друг на друга, а потом на водолазный шлем, откуда как раз послышался душераздирающий кашель, и поняли, что пора им выложить карты на стол, то есть в данном случае честно признаться во всем отвратительному олафовскому пособнику.

– Мы не знаем, где сахарница, – сказала Вайолет.

– Сестра говорит правду, – поддержал ее Клаус. – Делайте с нами что хотите, все равно нам нечего вам сказать.

Крюкастый устремил на них злобный взгляд и опять потер крюком о крюк.

– Врете, – сказал. – Вы – парочка сирот-вралей.

– Нет, это правда, Фернальд, – подтвердила Фиона. – Так точно! Найти сахарницу – такова была миссия «Квиквега», но нам это не удалось.

– Если вы не знаете, где сахарница, – сердито отозвался крюкастый, – то держать вас на гауптвахте бессмысленно! – Он отвернулся и мрачно пнул табурет, отчего он опрокинулся. После чего заодно пнул стену. – И что мне теперь прикажете делать?

Фиона положила руку ему на крюк.

– Отведи нас на «Квиквег», – сказала она. – В этом шлеме находится Солнышко вместе с ростком медузообразного мицелия.

– Медузообразного мицелия? – в ужасе повторил крюкастый. – Но это очень опасный гриб!

– Она в большой опасности, – добавила Вайолет. – Если мы как можно быстрее не найдем противоядия, сестра умрет.

Крюкастый нахмурился, но потом взглянул на шлем и пожал плечами:

– Ну и пускай. Мне от нее с самого начала одни неприятности. Граф Олаф каждый раз, как бодлеровское состояние уплывает у нас из-под носа, задает нам взбучку!

– Это ты приносил Бодлерам одни неприятности, – сказала Фиона. – Граф Олаф осуществлял свои бесчисленные коварные замыслы, а ты ему снова и снова помогал. Так точно! Тебе должно быть стыдно!

Крюкастый вздохнул и потупился.

– Иногда мне бывает стыдно, – признался он. – Поначалу работать в труппе Олафа было очень весело, но теперь мы совершили столько убийств, поджогов, шантажа и прочих разных преступлений, что, по мне, это даже чересчур.

– Сейчас у тебя есть возможность совершить какой-нибудь благородный поступок, – сказала Фиона. – Не обязательно ведь оставаться на плохой стороне раскола.

– Ох, Фиона. – Крюкастый неуклюже обнял ее за плечи одним крюком. – Ты не понимаешь. У раскола нет плохой стороны.

– Нет, есть, – вмешался Клаус. – Г. П. В. – благородная организация, а Граф Олаф – отъявленный мерзавец.

– Благородная организация? – фыркнул крюкастый. – Ты так считаешь? Скажи это своей младшей пигалице, очкарик несчастный! Да если бы не грибное переменчивое внедрение, вы бы не напоролись на смертоносные грибы!

Дети переглянулись. Они вспомнили письмо, которое прочли в гроте Горгоны, и вынуждены были признать, что олафовский пособник прав. Но тут Вайолет сунула руку в карман и вытащила газетную вырезку, найденную Солнышком в пещере. Она выставила ее перед собой, чтобы все увидели статью в «Дейли пунктилио», которую она так долго скрывала от младших Бодлеров.

– «ПОДТВЕРЖДАЕТСЯ ИЗМЕНА ФЕРНАЛЬДА», – прочла она вслух заголовок, а затем, строкой ниже, фамилию того, кто написал статью: – «Жак Сникет». «Установлено, что пожар, который уничтожил центр „Ануистл Акватикс“ и унес жизнь известного ихнолога Грегора Ануистла, был устроен Фернальдом Уиддершинсом, сыном капитана подводной лодки „Квиквег“. Участие семьи Уиддершинс в недавно происшедшем расколе породило ряд вопросов относительно…» – Вайолет подняла голову и встретилась со злобным взглядом олафовского приспешника. – Остальная часть статьи расплылась, – сказала она, – но смысл ясен. Вы изменили Г. П. В. и перебежали к Олафу.

– Разница между двумя сторонами раскола, – добавил Клаус, – в том, что одна сторона тушит пожары, а другая их устраивает.

Крюкастый пригнулся вперед и наколол газету на крюк, потом он повернул статью к себе, чтобы прочесть ее самому.

– Видели бы вы тот пожар, – тихо проговорил он. – Издали будто гигантский черный столб поднимался прямо из воды. Будто горело само море.

– Ты, наверное, гордился своей работой, – с горечью сказала Фиона.

– Гордился? – переспросил крюкастый. – Да это был худший день в моей жизни. Тот столб дыма… ничего печальнее в жизни не видывал. – Он насадил обрывок газеты на второй крюк и разодрал газету в клочья. – В «Пунктилио» все перепутали: капитан Уиддершинс мне не отец и фамилия у меня другая. И с пожаром не все так просто. Вы должны знать, Бодлеры, что в «Дейли пунктилио» рассказана не вся история. Так же как яд смертоносных грибов может послужить источником чудодейственных лекарств, так и кто-то вроде Жака Сникета может совершить подлость, а кто-то вроде Графа Олафа совершить благородный поступок. Даже ваши родители…

– Отчим знал Жака Сникета, – перебила его Фиона. – Жак был хорошим человеком, а Граф Олаф убил его. И ты тоже убийца? Это ты убил Грегора Ануистла? Ничего не ответив, крюкастый с мрачным видом вытянул перед собой крюки.

– Когда ты видела меня в последний раз, – сказал он Фионе, – у меня было две руки, а не крючья. Наш отчим небось не рассказал тебе, что со мной случилось. Он всегда твердил, что на свете есть тайны, о которых не следует знать молодым. Вот олух!

– Наш отчим не олух, – запротестовала Фиона. – Он благородный человек. Так точно!

– Люди не бывают либо плохими, либо благородными, – возразил крюкастый. – Они вроде фирменного салата – вкусное и невкусное, плохое и хорошее нарублено и перемешано, так что получается неразбериха и раздоры. – Он обернулся к Бодлерам и показал на них крюком. – Поглядите на себя, Бодлеры. Вы что же, считаете, будто мы с вами такие разные? Когда орлы несли меня над горами, я увидел внизу пепелище – то, что осталось от Пустошей после пожара, который мы с вами устроили вместе. Вы жгли – и я жег. Вы присоединились к команде «Квиквега», а я – к команде «Кармелиты». Оба наших капитана люди ненадежные, оба стремятся попасть в отель «Развязка» к четвергу. Единственная разница между нами – это разные портреты на комбинезонах.

– У нас – портрет Германа Мелвилла, – возразил Клаус. – Писатель величайшего таланта; в своей странной, нередко экспериментальной философской прозе он привлекает наше внимание к тяжелому положению зачастую презираемых людей – бедных моряков или эксплуатируемых подростков. Я горжусь тем, что ношу его портрет. Но на вас портрет Эдгара Геста. Он был поэт ограниченных способностей, писал неуклюжие, скучные стихи на безнадежно-сентиментальные темы. Как вам не стыдно!

– Я и сам не слишком люблю Эдгара Геста, – признался крюкастый. – До того как примкнуть к Графу Олафу, я изучал поэзию с отчимом. Мы читали друг другу стихи в кают-компании «Квиквега». Но теперь слишком поздно. Я не могу вернуться к прошлой жизни.

– Возможно, и нет, – согласился Клаус. – Но вы можете вернуть нас на «Квиквег», чтобы мы спасли Солнышко.

– Пожалуйста, – услышали дети голос Солнышка из глубины шлема. Голос был хриплый, казалось, скоро она совсем не сможет говорить.

Какое-то время в камере, по мере того как одна за другой проходили решающие минуты отпущенного Солнышку часа, слышались лишь ужасающий кашель Солнышка да ворчание крюкастого, который ходил из угла в угол, сплетая и расплетая крюки и решая, как быть. Вайолет с Клаусом следили за его крюками и вспоминали все случаи, когда он угрожал ими Бодлерам. Одно дело полагать, что в людях плохое и хорошее перемешано наподобие ингредиентов в салате, но совсем другое – глядеть на пособника отъявленного негодяя, который столько раз старался причинить им зло, и пытаться выискать в нем хорошее, хотя вспоминаются только причиненные им боль и страдания. Пока крюкастый кружил по комнате, Бодлеры словно копались в салате, состоящем главным образом из ужасных и, возможно, даже ядовитых элементов, и отчаянно пытались отыскать тот единственный благородный кусочек, который мог бы спасти их сестру. В точности как я временами отрываюсь от своих записей, лежащих передо мной на столе, и копаюсь в салате, надеясь, что в моем официанте больше благородства, чем вредности, и мою сестру Кит, возможно, спасет маленький ломтик тоста, пропитанного соусом, если мне удастся найти его в тарелке. Наконец после долгого мычания и хмыканья, что в данном случае означает «после того, как он долго бормотал и откашливался, чтобы оттянуть решение», олафовский приспешник остановился перед детьми, упер крюки в бока и преподнес им поистине хобсоновский выбор: