А в следующее мгновение она резко вскочила на постели, хватаясь за горло. Ей потребовалось несколько мгновений для осознания, что горло ничего не сдавливает, что в комнате уже брезжит серый утренний сумрак, и они с Ванькой здесь одни.
Оглянувшись на светлую макушку, видневшуюся в ворохе подушек, Таня с облегчением поняла, что Валялкин ничего не услышал и по-прежнему крепко спал. Откинув взмокшее одеяло, Гроттер на подгибающихся ногах вышла из спальни. Ей не хотелось пить, но она по привычке накинула куртку и спустилась на крыльцо.
Вспотевшее и разгоряченное тело сразу покрылось мурашками на свежем утреннем воздухе. Откуда-то с запада подул лёгкий ветерок. Таня думала о том, что ветер иногда приносит ответы на вопросы. Думала о загадочной вырванной странице, которую она поймала однажды, спасая от ветра. Дочь Леопольда Гроттера помнила всё, что было написано на том листке. Всё до последней запятой. Он и сейчас всё ещё хранился в футляре её контрабаса.
“Поцелуй некромага не забывается».
Так и есть. Таня не забыла прикосновения его губ, помнила их все, перебирала в памяти, как бусины старого ожерелья.
Самый первый, сильный, яркий. Внезапный. Пугающий. Когда её тянуло в бездну, а перед глазами плясали цветные круги. Поцелуй, к которому она рванулась всей душой. Заставивший потерять голову, но так напугавший её своей силой, что она запретила себе об этом думать.
Поцелуи-обманы на Сером Камне, когда он ласкал её губы уверенно, страстно, напористо, и она малодушно сделала вид, что не заметила подмены. Но она заметила!… Она догадывалась, кто целует её под личиной Ваньки, чувствовала это интуитивно, видела по глазам, замечала по поведению. Но ей так хотелось ещё хоть раз испытать это мучительно-прекрасное ощущение.
Поцелуй-клеймо на крыше Башни Приведений, когда она спасла его от «Раздирателя некромагов». Поцелуй, который она пыталась стереть, но он будто всосался ей в кожу, проник внутрь, замораживая мышцы лица.
И тот невесомый, болезненный поцелуй, самый последний, самый жестокий. Поцелуй, который он послал ей перед тем, как исчезнуть, перед тем, как признаться ей в любви. В настоящей любви, той самой, на которую, как думала Таня, Глеб не способен.
Она не перепутала бы его горячие губы ни с чьими другими.
Комментарий к 1. Трещины и осколки
* Actum ne agas (С чем покончено, к тому не возвращайся).
** Varium et mutabile semper femina (Женщина всегда изменчива и непостоянна).
========== 2. Отчаяние ==========
Вот он я, кто ранил, а после смиренно ждал.
Оголенный провод, пустая комната и кинжал -
Я цветы наши срезал и больше их не сажал -
Без тебя я пустое место.
Мой позвоночник — одиннадцать лезвий и восемь жал,
Ты ушла — я ни словом не возражал —
Лишь ладонь разжал,
Когда стало тесно.
Боль повсюду, куда бы я ни бежал,
Мое сердце никто так не обнажал —
Я бы вырвал его, похоронил, сбежал,
Но за мною тень твоя следует, как невеста.
У подножья ладоней июнь поменяет май,
Моя вечность, я терпеливый Кай —
Привыкай ко мне по кусочку, заново привыкай.
А сейчас закрывай глаза, засыпай.
Сколько я протяну вот так — мне доподлинно неизвестно.
(Катарина Султанова. Он — дракон)
И все, что я однажды для тебя не смог,
Декабрь вернул мне на порог лежалым снегом.
Гляжу на дверь, а там такой сугроб,
Как будто выход исчисляется побегом
Назад и вверх.
Но вверх не получалось,
И вместо глупости терпение кончалось.
Я так и не сумел переступить порог.
И все, что я украл у нас с тобой,
Вернулось навсегда остывшим чаем,
Я на руках тебя неистово качаю
И брежу по тому, что не сбылось.
Не бойся, милая! Конечно, мне спалось.
Конечно, я немножко привираю -
Все эти годы я безмолвно догораю,
Окно мне видится пустым ведром, а дом - сараем,
Я без тебя не просто не живу - не умираю.
И если и хотел когда-то рая -
Теперь молю хоть где-то обрести покой.
(Катарина Султанова)
Дельфин — Серебро
Торба-на-Круче — Все мысли о тебе
Би-2 — Компромисс
***
У него не было дома.
У него не было друзей.
У него ничего не осталось. Он всё потерял.
Стоя под оползнем обрушившейся на него правды, Глеб заставлял себя делать только одно: дышать. Выталкивать воздух из лёгких, отказывающихся работать.
Если сейчас он исчезнет, никто этого не увидит. Никто не заметит, никто не будет скучать. Никто не удержит его от падения. Никто не захочет.
Тогда, умирая в будке стрелочницы, Глеб думал, что это предел. Что хуже уже не будет. В те страшные дни он много размышлял. Его подстегнутый болью и страданием рассудок судорожно раскапывал прожитое, как некогда его хозяин разрывал могилы, слой за слоем обнажая нутро самого Бейбарсова и тех, кто был рядом.
И тогда некромаг впервые чётко увидел себя без прикрас; будто обведенный алым, он особняком стоял в сутолоке жизни, кровавым росчерком отпечатывался на судьбах людей, связанных с ним. Когда-то он был слишком труслив, чтобы поверить в то, что всё потерял. Но в агонии Глеб видел всё так ясно, без ненужной шелухи. Он осознал, что отдал всё, что имел, в обмен на неправильные вещи.
Его душили призраки вины. Он сгибался под тяжестью своих грехов. Он не мог без стыда смотреть на ту уродливую сторону, которой повернулся к миру. Он построил свою жизнь на костях и трупах, и пусть это был изначально не его выбор, некромаг поддался соблазну могущества и стёр в порошок то немногое, что было ему дорого на этом свете.
Теперь он знал, что тьма обрушивается резко и разом. Она забирает весь воздух, и тогда приходится бороться за каждый следующий сделанный вдох.
Теперь он знал, что бесконечный свет не вытянет тебя из мрака — ты должен сам стремиться всей своей волей всплыть на поверхность.
Глеб Бейбарсов был опустошен и раздавлен. И про себя он повторял лишь одно слово, — как молитву, как призыв. Одно лишь имя.
Он звал её, хотя знал, что она не придёт.
Она была потеряна для навсегда. Так же нереальна, как звезда, сияющая на предрассветном небосклоне. Ещё более далекая, чем прежде.
Глеб что ему нельзя её видеть, нельзя о ней думать. Но он был не в силах вытравить Таню Гроттер из своей измученной, озлобленной души.
Почувствуй меня. Услышь меня. Произнеси моё имя и задержи его на языке. Откройся мне. Не бойся меня. Не оставляй меня среди холода и смерти, не бросай меня. Я бы хотел дать тебе всё, в чём ты нуждаешься. Но у меня больше ничего нет.
***
Глеб снова ошибся, в который раз. Он думал, что агония на железнодорожных путях была его самым страшным испытанием. Но первые месяцы, потянувшиеся после потери дара, были намного ужаснее. Они стали самыми тяжёлыми днями в его жизни.
Сначала, услышав всё, что высказал ему Сарданапал, Бейбарсов впал в слепую ярость. Боль поражения и горечь потери слились в сплошную красную пелену, застилавшую глаза. Если бы не рана, не позволявшая ему встать, бывший некромаг разорвал бы всех, кто оказался поблизости, голыми руками — так велики был его гнев, его злость, его ненависть.
А потом всё разом прекратилось. Слова академика долетали до Глеба, будто сквозь вату. Куда-то вдруг пропали все эмоции, выцвели все краски. И тогда неизбежным призраком пришло оно.
О т ч а я н и е.
Накрыло его своими липкими ручками, запечатало рот и закрыло глаза.
И это было хуже всего. Хуже ненависти, хуже ярости. Потому что именно этим словом Глеб мог описать Тартар. Сосущее, серое, безнадежное отчаяние. Он остался в живых, ему дали невероятный шанс начать всё сначала. Люди куда более достойные и благородные, чем он, были лишены такого дара. Но Бейбарсов не был способен оценить его по достоинству. Всё вокруг него покрылось серым пеплом безразличия.
Как только он оправился от раны, то простился с Жанной и Леной, которые пытались удержать его или хотя бы узнать, что он намерен делать, и отправился в Нижний Новгород. На первое время Сарданапал выдал ему немного лопухоидных денег, чтобы он смог встать на ноги. Бейбарсов понятия не имел, что он будет делать и как собирается жить дальше. Со своими дальними родственниками он видеться не собирался, поэтому, приехав в город, раскинувшийся над Окой и Волгой, он снял у какого-то водилы на вокзале старую дешевую квартиру и три дня сидел на продавленном диване, почти не шевелясь.
