Однако в этот раз Глеб не хотел так легко поддаваться, не хотел подыгрывать ей. Он стоял, опустив руки, не закрывая глаза, спиной ощущая неровный строй книг позади себя. Их острые края впивались ему в кожу через шерстяную колючесть свитера. Он чувствовал лёгкие касания Таниных губ, и как его собственное дыхание учащается, отказываясь подчиняться разуму хозяина.

А потом её рука скользнула в его волосы, слегка сжимая их. В памяти вспыхнула картина: узкая койка железнодорожной будки, он, жалкий и умирающий, с опущенной в раскаянии головой, и хрупкая девушка, перебирающая его спутанные чёрные пряди.

Всё внутри вспыхнуло, расцвело багряными цветами боли. Зажмурив глаза, Бейбарсов приоткрыл рот, принимая поцелуй Тани, вовлекая её в более смелый и настойчивый. Их руки одновременно начали блуждать по телам друг друга, языки сплелись — и все возведённые за прошедшие годы стены дрогнули, начали осыпаться крупными камнями.

Глеб резко развернулся, поменявшись с Таней местами: теперь он прижимал её к полкам, поставив колено, вдавливаясь между худых ног. Она глубоко, часто дышала, и он рванул молнию драконбольного комбинезона раз, другой, лихорадочно пытаясь отыскать источник её волнующего дыхания, приникнуть к покрытой испариной жилке на шее.

Зарываясь лицом между небольших округлых грудей, Глеб судорожно вдыхал Танин запах, мечтая, чтобы этот аромат никогда не покидал его ноздрей.

— Я хочу тебя, — горячо шептал он, думая о том, понимает ли Таня, что он имеет в виду.

Глеб хотел её не только в том, простом и понятном, физическом смысле — он хотел быть ею, чтобы она стала им. Покусать её всю от мочек ушей до пальцев на ногах, облизать её, съесть её. Проникнуть под её кожу, вывернуть наизнанку и обласкать каждый орган, каждую клетку, выпить всю кровь и лимфу, пока Таня Гроттер не забурлит у него в горле, пока его не затошнит от того, что она везде в нём. Но даже тогда хотеть её, хотеть так неистово, что всё, на что у него хватало сил — это вбивать её бедрами в опасно качавшийся стеллаж, судорожно сжимая всё, до чего дотягивались руки, целуя всё, до чего дотягивались губы.

В воздухе висело марево пыли, терпкий запах пота и благоухание тяжёлого, невыносимого напряжения, от которого не было никакого спасения.

Кроме одного.

И мужчина потянул молнию Таниного костюма ещё ниже. Её рука тут же взлетела, накрывая его ладонь, не позволяя завершить начатое.

— Подожди, Глеб, не надо…

Бейбарсов с трудом сфокусировал взгляд на лице девушки. Оно выражало смятение, стыд, желание, тревогу, как зеркало отражая все эмоции, бушевавшие сейчас в ней — противоречивые, яркие, острые.

— Ты издеваешься?

Её щёки пылали румянцем. Она хотела его. Стыдилась того, что хочет, и боялась того, к чему это может привести.

В нём поднялась горячая волна гнева. На Таню, на себя, на безответность их обоюдных чувств.

Бейбарсов в отчаянии покачал головой, по-прежнему не выпуская девушку из тесного кольца своих рук.

— Таня, ты хотя бы раз задумывалась над тем, что делаешь со мной?

Он резко ударил кулаком по полке рядом с её головой. Древние фолианты опасно зашатались, грозя упасть и погрести их двоих под собой. Таня сжалась под его грозным взглядом, в болотных глазах стоял тот же вопрос, адресованный самой себе. Её грудь в распахнутом вороте часто вздымалась.

— Твоя любовь могла бы помочь мне стать лучше! Вместо этого ты мучаешь и меня, и себя! Ковыряешься в тарелке с кашей — и попробовать хочется, и решиться непросто!

Глеб, наконец, отступил назад, разглядывая её. Он видел, как стыдно ей было за свой порыв, как хотела бы она всё исправить, дать то, что — теперь это было уже очевидно — нужно им обоим. Покончить с их обоюдным одиночеством. Разорвать порочный круг недомолвок и страданий. Но девушка молчала, упрямо вздёрнув подбородок. Подобно стальным канатам, связывали её нерушимые путы устоев и правил, придуманных кем-то другим, тяжёлые цепи общественного мнения тянули к земле, заставляя отказаться от того, что подлинно, желанно… от него. Как он устал от этого — от неясности, недомолвок, не высказанных вслух слов. Не любовники, не враги, не друзья — такими они и останутся навечно.

— Ты как была, так и осталась слишком правильной, слишком категоричной для того, чтобы принять непростое и неоднозначное решение, — горько произнёс Бейбарсов. — Тебе уже не пятнадцать, решайся на что-нибудь сама!

— Я не заставляла тебя влюбляться в меня! — выкрикнула Таня в отчаянии.

Лицо Глеба дрогнуло, но он взял себя в руки:

— Да, Таня, — глухо ответил он. — Как и я не заставлял тебя влюбляться в меня.

— Что…

Она явно хотела сказать, что он заблуждается, оспорить это опрометчивое, нахальное заявления, оправдаться. Но Бейбарсов уже скрылся в лабиринте длинных стеллажей, исчез за поворотом, не дав ей договорить то ли вопрос, то ли недоуменное замечание.

Он совершенно позабыл о книгах, так и оставшихся лежать на пыльном полу библиотеки. Он буквально взлетел по ступенькам в свою комнату, с грохотом захлопнув дверь и запечатав её почти десятком заклинаний, так, чтобы даже ему самому было трудно выбраться наружу.

Глеб хотел остаться один, наедине со своей болью, невыразимой горечью, во тьме, холоде и мраке непроглядного одиночества, где нет никакой надежды, где среди всех останков его разбившихся чаяний была одна лишь любовь — непрошеная, безответная, бессмысленная и никому не нужная.

Комментарий к 10. Белые цветы, чёрные шипы

Несколько отменённых на неделе дел - и новая часть готова чуть раньше обычного:) Прошу прощения за возможные ошибки, вычитывала уже полусонная.

========== 11. Влажность ==========

***

Мне говорили: увидишь, и в горле затихнет звук,

кудри черные обволокут

плечо

и дракон,

что живет в позвоночнике,

тут же расправит крылья и опустит голову

на твои ключицы.

(Катарина Султанова. Мы случились однажды)

***

Коль буйны радости, конец их буен;

В победе — смерть их; как огонь и порох,

Они сгорают в поцелуе. Мёд

Сладчайшей сладостью своей противен,

И приторность лишает аппетита.

Люби умеренно — любовь прочнее;

Спеши иль нет — ты не придешь скорее.

(Уильям Шекспир. Ромео и Джульетта)

Звери — Говори

Земфира — Хочешь

Уже неделю на Буяне стояла невыносимая жара. Студенты и преподаватели задыхались от духоты, Милюля, русалка Поклёпа, сидела в огромной бочке, наполненной колотым льдом, и каждые полчаса заставляла бедного завуча освежать подтаявшие льдинки. Попряталась нежить, призраки затаились в самых тёмных и прохладных углах замка — хотя последние нисколько не страдали от раскалённого солнца, скорее поддались общей атмосфере изнеможения.

После сцены в библиотеке у Тани ещё несколько дней тряслись коленки. Стоило ей закрыть глаза, она слышала хриплый шёпот бывшего некромага, ощущала движения его крепких бёдер, толкавшихся к ней. Девушка сама не понимала, каким чудом ей удалось остановить это безумие, сбежать от жарких рук Бейбарсова, ласкающих её так умело, так неистово, что — как стыдно об этом думать! — она лишь нехотя сумела избавиться от этого наваждения.

Таня не была невинна, но почему-то именно в объятиях Глеба в ней просыпалась непонятная робость, девичья стыдливость. Было в нём что-то, какая-то дикая тёмная мужественность, заставлявшая покоряться его воле, слушать только его, принадлежать только ему. Каждым своим поцелуем, каждой лаской он будто клеймил Таню, делал своей. Ему даже не пришлось брать её, чтобы заявить свои права на тело и душу девушки — она была как будто скручена незримыми путами, и даже поверхностный взгляд другого мужчины заставлял её вздрагивать, потому что отовсюду за ней ревнивым коршуном следил Бейбарсов.

Спустя несколько дней после произошедшего она возвращалась с тренировки пешком, когда её догнал Карим Амирхан, красавчик-нападающий. Под мышкой он нёс свёрнутый в трубочку ковёр-самолёт.