(И если уж говорить про те времена, когда существовали распивочные, и рушащийся, рассыпающийся особняк Державина не был музеем, и ненужные, ничтожные сочинители глядели гениями, а их кураторы – орлами, и вся мелкая шушера представлялась себе и другим чем-то значительным и крупным, разве же смел я тогда подумать, что живу в хорошее время.)

Как я его выследил? Если вы интересуетесь технической стороной дела, товарищ майор, то это было не сложно. Он ходит не оглядываясь одним маршрутом: человек привычки и немалой наглости. Если вопрос в том, как мне вообще пришло в голову шпионить, за ним или за кем-либо ещё, – ну что ж, разные люди по-разному заполняют последние бессмысленные годы. «Мои досуги»: можно писать опыты в стихах и прозе, а можно выслеживать странных молодых людей, напомнивших о прошлом. Это вопрос предпочтений.

Одно время, пока отчаянье и злоба ещё кипели, я планировал написать мемуары – всё обо всех. Но фигуранты стали умирать один за другим – ничего не поняв, ни в чём не раскаявшись, – и с каждыми похоронами эта ядовитая затея теряла в привлекательности: не детям же и внукам мстить, не тому десятку читателей, которых возможно наскрести на кафедрах и аспирантских семинарах.

Никто мне не сказал, что жизнь окажется такой невыносимо долгой. Не предупредили. Да и кто мог предупредить, хотя бы личным примером? Мне казалось, что, когда человека оставляют последние силы, он как-то сам собой, тихо и спокойно умирает. Out, out brief candle! (Out, out brief candle на русский как ни переводи, всё выходит догорай, моя лучина.)

Деньги на предприятие я взял из гробовых. Мне не нужен ни хороший гроб, ни памятник, пусть хоть за ногу да в канаву. Дочь и внучку это неприятно удивит, но, полагаю, самую бюджетную кремацию они без труда осилят, тем более что им остаётся моя какая-никакая каморка. Про имущество не упоминаю за его незначительностью. Одна ложка, одна чашка… казарменный покой. Чистый лоснится пол, стеклянные чаши блистают… Гм. Уместнее будет сказать кончен пир, умолкли хоры. Поверите ли, товарищ майор, у меня и книг осталось на полторы полки, и большей частью не моё, а приблудное с помоек… иногда просто не могу пройти, сердце вдруг вспоминает, что оно во мне ещё есть.

Толстый коварный молодой человек. Я его выследил. У него был свой офис во дворе дома на Фонтанке, рядом с музеем Державина.

(Да, я оставил мысль о мемуарах – псогос, знаете, на манер «Тайной истории» Прокопия Кесарийского. Потому хотя бы, что Прокопий Кесарийский писал об императоре Юстиниане, его жестокой, блестящей, распутной жене, министрах-душегубах и Велисарии, а мне бы пришлось называть имена, которые даже мне самому мало что говорят. Хула на Борю, Гарика и Юрия Андреевича!

Юрий Андреевич, кстати, мне всегда нравился. Он спятил, как и все мы.)

Я осмотрел двор, посидел на лавочке. Перед лавочкой – газон, за газоном – граффити на стене. (Кишка тонка для настоящего бандитизма, вот и пачкают стены.) Никаких следов восемьдесят второго года. Прошлое осталось рядом со мной – вот и сейчас сидит, привалившись, дышит в ухо, – но его нет вокруг, и порою я смотрю на город как на постороннего: набор открыток, туристические виды из чужих мест.

И зачем я позволяю прошлому безнаказанно за мной таскаться? Есть же люди, которые умеют прошлое скомкать и выбросить и искренне забыть. В них не пробуждают воспоминаний даты, люди, золотые осенние дни.

14 октября 1982 года. До смерти Брежнева было рукой подать, и считанные годы – до разразившейся катастрофы. И моё личное жалкое крушение прямо на пороге.

Мы – крысы. Мы дали себе слово не забывать, что мы – крысы. «В подполье можно встретить только крыс». Мы взялись за грязную работу, говорит Штык, а чтобы сделать грязную работу хорошо, нельзя позволять себе считать её чистой. В этом пункте между нами не должно быть недоразумений, недоразумения ведут к ошибкам, вы согласны. В этом пункте Худой всегда смеётся. Со Штыком никто не согласен, но для нас важна дисциплина. Ради дисциплины мы жертвуем свободой прений. Прения, конечно, допускаются, но только по техническим вопросам: выбор способа акта, например, или очерёдность целей.

Худой смеётся и говорит: я жертвенная крыса. Кладу свой живот на алтарь отечества. И хлопает себя по брюху.

Наши клички выбраны от противного; это изобретение Штыка, которым тот очень гордится. Худой, например, на самом деле очень толстый. Я знаю его настоящее имя (Максим), а он – моё, и мы от всех это скрываем.

В случае с кличками Штык, надо сказать, сделал для себя исключение, потому что он и похож на штык: длинный, тощий, узколицый, – и следовало ему, по его же логике, назваться шариком, поросёнком или сахарной ватой. Я тогда подумал, что Штыку нужно как-то обуздывать своё тщеславие, иначе у всех будут проблемы.

Штык (который действительно штык), Худой (на самом деле толстый), Граф (более пролетарскую морду трудно вообразить), Блондинка (жгучий брюнет) и Крыса (это я. Я сказал, что, раз уж мы дали себе слово не забывать и так далее, будет только логично назваться крысами и различать друг друга по номерам, я вот, например, готов быть крысой номер ноль или как товарищи скажут. Товарищи сказали, что идея так себе, а Штык назвал меня клоуном. Тогда уж жертвенный клоун, сказал я. Опять посмеялись.)

По соображениям безопасности мы ничего не знаем друг о друге: кто, где, откуда. Однажды на Невском я нос к носу столкнулся с Графом и ещё раз, тоже в центре, видел, как Блондинка садится в машину. Он был в распахнутом кашемировом пальто, необычно светлом, чуть ли не кремовом. Это пальто здорово ему шло, и весь он, с зачёсанными назад волосами, на фоне чёрного «гелендвагена», казался обречённым и несуществующим, как герой кинофильма. Слишком яркий для подпольщика. Но видит Бог, никого из нас пятерых нельзя назвать неприметным.

Какие у нас навыки конспирации? Граф был один – и мы тут же пошли хлопнуть по пиву. Блондинка был в компании – и это ему не помешало подмигнуть и ухмыльнуться в мою сторону. Довольно подозрительная была компания, «объединённые юристы», коллекторы или люди из строительного бизнеса, что-то такое, на грани. Когда я увидел, что Блондинка среди них свой, что он расслабленный и спокойный, то очень неожиданно и очень отчётливо понял, что у него есть другая, чем наша крысиная, жизнь, очень много другой жизни – эти парни, мама, девушка, – и ни ему, ни нам не известно, что перевесит, если придётся выбирать. В дальнейшем он и я сделали вид, что ничего не было. Опасно вспоминать о таких перемигиваниях, когда Штык стоит над душой с его собранием инструкций, в том числе на случай непредвиденной встречи.

Иногда, когда злюсь и психую, я представляю, как Штык втайне от нас заводит ещё одну пятёрку исключительно для того, чтобы за нами следить, вынюхивать. Ходят по пятам, роются в мусоре, втираются в доверие к нашим родным. Худой меня выслушал и дал какие-то таблетки. Велел никому не говорить – ни про колёса, ни про фантазии. Поменьше думать и побольше двигаться на свежем воздухе: пробежки, ролики, велик – что угодно. Я увидел, что он встревожен, и не придал этому значения. Худой всегда либо встревожен, либо на взводе. Его работа его доконает.

Недавно Штык сказал, что пора выходить на настоящие, крупные цели. Что ему надоело убивать шелупонь – мелких демагогов и взяточников. Определение крупных целей на какое-то время завело нас в тупик.

– Это Распутина легко убить, если ты Пуришкевич или князь Юсупов, – сухо сказал Худой. – Позвонил, назначил встречу. Как мы будем убивать людей, к которым нас на пушечный выстрел не подпустят?

– Начнём с тех, к кому подпускают.

– Тогда почему было не начать с прохожих на улице?

Штык отмахнулся. Штык сказал что-то вроде того, что штатный клоун (это обо мне) в ячейке уже есть. И повторил: крупные цели плюс информационная поддержка. Обществу пора о нас узнать. Что мы делаем, для чего мы это делаем, почему нам всё сходит с рук.