— Ты почто Ваське Шуйскому по-рабски служил? Аль мыслишь, что жена твоя — сестра митрополита Филарета, так я тебя помилую?

— Я милости от тебя не жду и смерть приму достойно.

— Ужли нет страха? — повернулся к казакам. — Ну-тко поднимите его на башню да скиньте, дабы знал, как перед государем стоять. А ты, — поманил Бутурлина, — садись в лодку и, когда Ивашку топить учнут, смотри, как он за жизнь цепляться будет...

Сбросили Годунова с башни, а потом в лодку втащили, на средину реки выгребли, топить принялись. Окольничий за борта цепляется, а Бутурлин саблей ладонь отсёк и ещё смеётся:

— Коли смел, так почто от смерти спасаешься?..

Поселился Лжедимитрий в хоромах воеводы, бражничал, слал письма в Тушино, к атаманам, звал в Калугу, бранил отступников. Спешивший к самозванцу казачий атаман Беззубцев у Серпухова столкнулся с гетманом Молоцким. Уходили шляхтичи к королю, покинув Коломну. Перекрыли казаки им путь. Дал Беззубцев повод коню, выехал наперёд и, пригладив вислые усы, крикнул зычно:

— Эй, гетан, зачем измену задумал? Ворочайся в Коломну, держи город!

Какой-то пан прохрипел обидное:

— Холоп, геть со шляха!

Беззубцев своим знак подал, и казаки, рассыпавшись лавой и охватив шляхтичей с крыльев, взяли в сабли. Короткой, но жестокой была схватка. Не выдержали шляхтичи казачьего напора, бежали к Коломне, а малой частью прорвались в Тушино...

Забурлило Тушино, паны бряцали оружием, казачий стан огородился телегами, ощетинился единорогами...

Мнишек готовилась к побегу. Атаман Заруцкий выделил полусотню донцов для сопровождения. Покидая дворец, Мнишек в последний раз посмотрелась в большое венецианское зеркало. Из тяжёлой, крытой золотом рамы на Марину глянул молодой гусар.

— Моя кохана царица, — всплеснула руками стоявшая за спиной Мнишек гофмейстерина Аделина, — ты прелестна, как славный рыцарь Ясь!

— Милая пани Аделина, — повернулась к ней Марина, — мой Ясь был верный страж, но кто теперь защитит меня? Все ищут моей смерти.

— Ах, кохана царица, а разве казаки, какие готовы сопровождать тебя, не рыцари? Они ожидают тебя!

— Да, пани Аделина, поторопимся, мои недруги сторожат меня на Калужской дороге, а мы на Дмитров свернём, к Яну Сапеге... Пойдём, моя верная гофмейстерина...

Уходили в сумерках. В надвинувшейся ночи храпели кони, стучали копытами по заледенелому насту. Мороз перехватывал дыхание. Зажатая всадниками, скачет Мнишек. Не согревает бекеша, и казачий хорунжий, едва выбрались из Тушина, накинул ей на плечи бобровую шубу.

Конь под Мариной шёл спокойной рысью, не сбивался, не нарушал её мыслей. Позади скакала пани Аделина в казачьей одежде, а рядом с ней рысила заводная лошадь с притороченным кулём, в котором завернут в овчинный тулуп царевич Иван. С вечера наелся вдосталь, теперь спит, угревшись и укачавшись.

Тревожит Марину мысль: найдёт ли она покой у старосты усвятского? Успокаивает разве воспоминание, как хорошо принимал её Сапега, когда она впервые попала в Тушино.

Казачий хорунжий протянул ей флягу. Мнишек на ходу поднесла к губам, сделала несколько глотков. Крепкая водка горячо разлилась по телу. Вернула фляжку. — Дзенкую, пан хорунжий.

Водка согрела, но не затуманила сознания. Марине стало жалко себя. Она мысленно взмолилась: «О Мать Божья Мария, в чём повинна я? Обрати свой ясный взор на мои страдания. Или не служила Церкви святой? Не старалась обратить в веру латинскую Димитрия? Я ль не чиста перед святым папой или перечила его нунцию?»

В Дмитров добрались кружным путём, через Волоколамск, куда ещё не успели подступить московские воеводы. В дальней дороге Марина маялась раздвоенностью чувств. Правильно ли поступила она, ища защиты у Сапеги? Может, следовало пробираться в Калугу? Пусть Димитрий самозванец, но без него она не попадёт в Москву как российская царица.

Иногда закрадывалась мысль, не лучше ли отправиться под Смоленск, к королю, но она прогоняла её. Король будет обращаться с ней не как с царицей, а как с пани Мариной, подданной Речи Посполитой...

Небо высветили звёзды, и холодом тянуло от белого снежного поля. Неожиданно тишину нарушили волки. Завыл вожак, и вот уже разноголосо подхватила стая. Она трусила в стороне от всадников, остерегаясь приблизиться, но и не расставаясь с надеждой на добычу.

Лошади дрожали, пугливо шарахались. Хорунжий велел нескольким казакам отпугнуть хищников. С зажжёнными факелами они погнали коней на стаю. Вой на время прекратился, но вскоре стая снова трусила поблизости. Лишь к утру волки отстали.

Обитая чёрной кожей колымага на санном полозе со скрипом вкатила в распахнутые настежь дубовые ворота просторного подворья Дмитрия Шуйского. Подскочившие холопы помогли князю выбраться, подняться по ступеням высокого крыльца.

У Дмитрия Ивановича Шуйского хоромы бревенчатые, рубленые, на каменном основании. Внизу скорняжная, мастерская швецов, валяльная шерстобитов, рукодельная. Тут же клети холопов, какие мастеровым делом промышляют, а таких у Шуйского с десяток.

Княжьи хоромы наверху: одна половина князя, другая — княгини.

Пока в сенях холопы разоблачали Шуйского, стаскивали с него соболью шубу, он уже управителя допрашивал:

— Почто молчишь, трясёшься?

У управителя голосок тихий, дрожащий. Дмитрий Иванович управителя недолюбливает, да княгиня Екатерина честит.

— Матушка наша сердешная, боярыня Катерина, вся в молитвах, — промолвил управитель.

Шуйский посуровел. Не сняв высокой горлатной шапки, направился в палаты.

Вторые сутки, как встала княгиня перед образами в своей молеленке, да так и не поднимается с колен: крестится, шепчет молитвы, крестится. Заглянул князь в молеленку, но княгиня на него так очами зыркнула, что Дмитрий сразу же удалился.

Ох, неспроста творит молитвы Екатерина, душой чует Шуйский, в чём она наперёд кается, и ему становится страшно.

Княгиня появилась к вечерней трапезе. При свечах лик белый, очи огнём горят яростным. Подступила к мужу с низким поклоном, распрямилась, поцеловала в губы.

— Катеринушка, — простонал Дмитрий Иванович.

Но она только и промолвила:

— Прости, князь, грех великий на себя беру.

Уселись за стол. Не проронив больше ни слова, просидели весь вечер, к еде не притронулись.

В тот год в Приднепровье зима выдалась морозная, ветреная. Огородились каневцы тынами, выставили караулы, отсиживаются — холостые по куреням, женатые по хатам-мазанкам. Тянутся из труб сизые кизячные дымки, мычит на базах скотина, стучат в стойлах застоявшиеся кони.

Приютивший Тимошу курень немногочислен: в нём едва за сотню человек перевалило. Перед самыми рождественскими праздниками куренной с десятком казаков отправился на Днепр промыслить рыбы. Лед толстый; колет Тимоша пешней лунки, и тысячи колючих, искрящихся на солнце льдинок порошат лицо и руки.

В открывшиеся лунки студёно дохнула днепровская вода. Подвели казаки сети, потянули, и забилась, затрепыхалась рыба живым серебром.

К исходу дня набросали полные короба. Куренной голос подал:

— Кончай, друга, сворачивай снасти!

Расселись казаки по саням, Тимоша рядом с куренным атаманом оказался. Седоусый, с обветренным лицом, батько Ивановский, как величали его казаки, не торопясь набил трубку, высек искру, прикурил. Пустив дым, сказал, ни к кому не обращаясь:

— Король каневцев по весне на Москву зовёт. Говорят, Жигмунд на российский престол мостится, а бояре будто на Владислава согласны.

Тимоша прислушался, а Ивановский рассуждал:

— А атаманы наши порознь тянут: какие за Жигмунда, Москву воевать, иные на то согласия не дают. Я же мыслю так: мы не униаты и против россиян выступить — как на такое решиться, ведь они нам братья по крови и вере. — Посмотрел на Тимошу. — Ты, Тимоха, занесёшь саблю над московитом?

Тимоша головой закрутил.

— Вона, вишь, — сказал атаман. — Нам не с Жигмундом по пути, и не московиты нам недруги, а крымчаки, какие набегами Русь и Речь Посполитую разоряют...