«Конечно, не номер в „Палас-Отеле“, но условия не самые плохие. К тому же здесь не холодно», – подумал узник о своем узилище.
Он снял шинель и фуражку и аккуратно положил их на койку, а сам сел на табурет. Спину и голову прислонил к стене и постарался немного забыться.
Очнулся Тихонов от скрежета ключа, отпиравшего дверь. В камеру вошел высокий старик с седыми бакенбардами и седой бородой, раздвоенной, как у генералов на портретах времен взятия Шипки и осады Плевны. Одет он был в видавший виды сюртук чиновника Министерства внутренних дел. Показалось, что от него исходит запах нафталина, когда старик остановился посреди камеры напротив сидевшего арестанта.
– Лейтенант бывшего царского флоту Владимир Константинов сын Тихонов, так? – строго и старомодно вопросил вошедший.
Владимир Константинович молча кивнул, не вставая.
– Понятно, – удовлетворенно заметил старик и продолжил: – Довожу правила внутреннего распорядка арестантов морской тюрьмы: подъем в 6 утра, утренний чай, работы по указанию администрации, обед, работы по указанию администрации, ужин, время для личных нужд, как то стирка, ремонт одежды, баня раз в неделю, время для написания писем, вечерний чай, отбой в ноль часов. На койке разрешается лежать только ночью, с отбоя до подъема. Вопросы имеются, мил человек?
Тихонов поднялся, сочтя неудобным говорить с пожилым человеком сидя.
– Какие такие работы по указанию администрации должен выполнять арестант? – уточнил он.
Старик словоохотливо ответил:
– Поясняю: на первом этаже здания, выстроенного по образцу английских военных исправительных тюрем, находятся помещения арестантской кухни и пекарни, кочегарка для отопления и арестантская баня. Для поддержания тепла в самом здании и его службах требуется большое количество дров, вот их заготовкой сейчас и занимаются арестанты. Это до войны в нашем единственном в городе круглом здании содержалось до пятисот душ арестантов. Нижних чинов, главным образом. Они днем и в кузне работали, и в столярке, и на заготовке дров… Камеры на втором и третьем этажах на время работ пустовали, арестованные приходили в них к отбою. Но как пошла война с германцем, государь-батюшка распорядился уголовных матросов в тюрьме не держать, а посылать всех на фронт в солдатские роты, кровью свои грехи смывать. У нас почти никого и не осталось. Пленных немецких офицеров привозили. Год назад, когда государя императора с престола прогнали, сразу стали господ флотских офицеров под замок сажать, как вредный для революционного времени элемент, стало быть.
– Сколько сейчас душ по камерам сидит? – решил вставить слово Тихонов.
– Так с тобой, мил человек, едва два десятка и насчитаем. Германские офицеры, моряки да летчики пленные, ждут, когда замиримся и освободят их. Ну и наши офицерики, навроде тебя, бедолаги, не знамо чего ждут. Офицерский состав на работы отправлять по закону не велено, но себя обогреть – святое дело. Вот пилят господа бревна. А как без этого? Кстати, тебе, лейтенант, матрас и подушку сейчас принесут, чтобы ночью спать удобно было. Старые правила для офицеров у нас никто не отменял.
– А вы давно здесь служите?
– Считай, годков сорок, не меньше. Сомов меня зовут, Елпидифор Порфирич, некоторые знакомые меня «Ел-пил-закусывал» называли. Но это по невежеству, ибо не ведали они, что с эллинского языка имечко мое переводится как «приносящий надежду». Так-то, мил человек. Начинал я надзирателем, потом до второго лица дослужился. А год назад начальника тюрьмы, кавторанга Ставского, солдаты и матросы-погромщики убили прям перед воротами, через которые тебя провезли, мне и пришлось в начальники круглой тюрьмы выходить.
– Почему ее круглой построили?
– Я же тебе, мил человек, объяснял, что по английскому образцу тюрьму возводили без малого сто лет назад. Аккурат после бунта против царя, что на Сенатской площади удумали. Архитектор Военного ведомства по фамилии Штауберт спроектировал здание кольцом, построил и назвал «трехэтажной арестантской башней». Но городской люд в Петербурге прозвал ее на свой лад «Бутылкой». Мол, в Москве есть тюрьма «Бутырка», а в Питере – «Бутылка». Даже присказку придумали: «Не лезь в бутылку!», слышал такую?
– Приходилось, Елпидифор Порфирьевич.
– Так-то, мил человек. А ты не серчай, что сюда попал. Это тебе не в «Крестах» клопов кормить, и не в Трубецком бастионе, в Петропавловке, с крысами нары делить, прости Господи. У нас в тюрьме чисто и тихо, потому как спокойные интеллигентные люди свой срок сидят. Тепло. И кормят. Пусть не досыта, но часто. Утром тебе, как на аглицком флоте, хлеб с повидлой принесут и чай. Без сахара, правда, зато горячий. В обед жди похлебку гороховую, в ужин – кашу пшенную с солониной. И вечерний чай, опять же с хлебом. Небось, ноги-то не протянешь с голодухи. Так-то, мил человек. Ну, сиди-сиди, а я по делам пойду.
Говорливый старик обеими руками распушил бакенбарды и шаркающими шагами вышел в коридор. Дверь за ним лязгнула.
«Хитер дед – соловьем заливается, будто поговорить не с кем. А сам только и поглядывает, как арестант себя ведет, чем на какое слово отзовется, да что сам скажет. Тертый калач: проверяет вверенный ему контингент», – думал Тихонов, оставшийся снова один в тюремном безмолвии. Какое же будущее ему уготовил «приносящий надежду» Елпидифор?
Долгие часы, дни, недели одиночества, потянувшиеся с момента заключения под стражу, предоставили ему прекрасную возможность вспомнить все события, произошедшие в течение 1917 года. Прошлый год промчался вихрем, в его перипетиях некогда было думать, как поступить лучше в той или иной ситуации. И здесь, в одиночной камере, неторопливый анализ шагов, сделанных в непростое для страны время, показал, что он все же действовал правильно. Его наставник по службе полковник Генерального штаба Стрельцов был бы доволен. Школа мудрого Ильи Ивановича сказалась в ученике.
Тихонов вспомнил, как отказывался воспринимать сообщение о том, что буксирный пароход «Ладога», на котором Илья Иванович в последних числах декабря 1916 го да отправился по срочным делам из Ревеля в Петроград, подорвался на всплывшей морской мине в Финском заливе. В это невозможно было поверить, ведь буквально за час до отъезда Стрельцова в ревельский морской порт они сидели в кабинете и подробно обсуждали новые задачи для разведчика-нелегала с псевдонимом «Ферзь», работавшего под их руководством в германской военно-морской базе Либава. Предстояли большие и важные дела, и тут из штаба Балтийского флота вдруг приходит весть, будто бы Стрельцов погиб. Да этого просто не могло быть! Чтобы опытный специалист агентурной службы, не раз выходивший победителем из сложнейших ситуаций, вот так просто взял и утонул в так называемой Маркизовой луже? Ни один разведчик-балтиец не мог позволить себе представить такое развитие событий.
Но в Рождество из Гельсингфорса приехал командующий флотом вице-адмирал Адриан Иванович Непенин и отдал приказ лейтенанту Тихонову возглавить разведывательное отделение вместо погибшего полковника Стрельцова. Вместе с адмиралом появился его помощник, капитан 2-го ранга Иван Иванович Ренгартен, который долго и подробно инструктировал молодого начальника. Своими недвусмысленными действиями командование флотом поставило точку в истории с исчезновением Ильи Ивановича.
Тихонов к тому времени был уже опытным офицером: в разведку в начале войны его направил сам Непенин. С марта 1915 года он состоял в штате разведывательного отделения, которым командовал Стрельцов. За два года вой ны прошли вместе с Ильей Ивановичем, что называется, огонь, воду и медные трубы. Поэтому он прекрасно представлял весь огромный объем работы, которую предстояло выполнять в должности начальника. Но даже в этой круговерти дел он прежде всего постарался выяснить все детали гибели буксирного парохода «Ладога», и через две недели нового года у него появились некоторые зацепки, которые позволяли надеяться на лучшее. Тихонов так и обнадежил убитую горем красавицу Кристину Тамм, близкую знакомую Стрельцова, приехавшую в Ревель. Впрочем, эту историю следовало подробно восстановить в памяти.
