***

Аллену удалось поспать от силы часов пять. Сны его были тревожными и утомительными, какие бывают разве что в бреду горячки. Ему все снилось, что он должен куда-то успеть, бежать так быстро, как только может. Он должен кого-то спасти, этот кто-то совсем рядом, близко-близко так, что стоит лишь протянуть руку и… но Аллен всё время не успевал. Вздрогнув, он просыпался с чувством холодного опустошения в душе, с мыслью, что лучше бы больше вообще не спать, но усталость снова смыкала его веки. И всё повторялось.

На рассвете Аллен проснулся, казалось, ещё более усталым, чем засыпал. Усталость бы свалила его снова, затянув на очередной виток непрерывного кошмара, но нужно было идти и проводить Акиру. Точнее, проконтролировать, что она действительно уедет. Перед тем, как чуть ли не силой (потому что Акира опять передумала) загнать её в портал, они вместе прогулялись до больницы, проверить, как там Фукуда. Но никаких изменений не произошло, что в равной степени радовало и огорчало.

После проводов — или конвоирования — Акиры, Аллен хотел было вернуться в гильдийский дом Фрихет и доспать, но вспомнив о полубредовых снах передумал. И побрёл, сам не зная куда.

Небесная Гавань просыпалась неохотно и долго, словно зверь, выползающий из норы после долгой спячки. Летом всё было совсем не так. Тогда, казалось, она вообще не засыпала ни на минуту, переливаясь огоньками фонарей и шума голосами ночных гуляк. Теперь же Небесная Гавань была тихой и белой, словно бы каждый звук застывал в холодном воздухе и опадал за землю белёсой крошкой.

В Ану Аренделе этого совсем не ощущалось, но здесь Аллен понял, что наступила зима и что год подходит к концу. После всего пережитого, сам факт существования каких-то праздников, да даже обыденной суеты казался странным, почти нереальным.

Почему-то вспомнилось, как в детстве они с семьёй отмечали наступление нового года. Как воздух в доме пах зимой, снегом и хвоей. Как мама покупала в городской лавке бесцветные стеклянные шарики, а потом садилась и расписывала их тонкой кистью, выводя замысловатые узоры, какие мороз выводит на оконных стёклах и даже ещё красивее. Этот образ всегда ассоциировался у Аллена с зимой.

А потом они с Лайтом случайно уронили коробку с этими шариками. Аллен даже не помнит, как это произошло, зато отлично помнит звон трескающегося стекла. Тогда ему казалось, что с таким же звуком вскрывается лёд по весне. А ещё тогда он подумал, что это конец, ведь родители точно ужасно расстроятся, и праздника не будет. Но отец лишь отвесил своим непутёвым детям по шутливому подзатыльнику, а мама улыбнулась и сказала, что это только повод купить новых шариков и расписать их к следующему году.

Но это был последний Новый год, который они отмечали вместе. Ведь потом был «несчастный» случай, после которого родителей не стало, а жизнь Аллена, да и Лайта тоже разбилась, разлетевшись на мелкие осколки.

Глубоко уйдя в воспоминания, Аллен остановился только у подножья широкой лестницы, ведущей во дворец. Он и не заметил, как дошёл сюда, но, видимо, подсознание само выстроило маршрут от одного источника волнений до другого.

— Помяни демона… — выдохнул Аллен обречённо.

В конце концов почему он не может просто явиться во дворец и потребовать, чтобы ему дали увидеться с Лайтом? Они всё-таки братья. И плевать, что Лайт преступник, обвинённый в предательстве и шпионаже. Аллену же должны быть предоставлены некоторые привилегии, он ведь «герой». От этого слова стало смешно. Скажи Лайт хоть что-то о том, что Аллен тоже, хоть и не по доброй воле, входил в число адептов дракона, сидел бы он сейчас в какой-нибудь камере, и всем было бы глубоко плевать на все его заслуги перед Альтерой. Забавно всё это.

***

— Думаешь, ты убил меня?

Голос холодный, как нож, всаженный в спину.

— Думаю, что пробил твоё сердце насквозь, обычно от такого умирают.

— По-твоему, я вообще мог умереть?

Голос, который не заглушить и не заткнуть.

— Избавь меня от разговоров про бессмертие души, я слышал все твои проповеди.

— О нет, Лайт, я говорю о другом. Мне не нужна милость богини, чтобы оставаться в этом мире. Каждый творец жив, пока живо его творение, а я творец, Лайт. Из слабого, избалованного ребёнка я создал почти совершенство, свою точную копию, превзошедшую даже оригинал. Я создал тебя, Лайт. И пока жив ты, буду жить и я.

— Ошибаешься. Мы совершенно не похожи.

— Нет, Лайт, это ты ошибаешься. Ты лжёшь, убиваешь, предаёшь, используешь других в своих целях — всему этому научил тебя я. Всё это мои методы.

Голос, от которого никак не избавится, потому что он звучит прямо внутри твоей собственной головы.

— Ложь. Всё, что ты говоришь, ложь!

***

Он проснулся от собственного крика и тупой боли в глазу. Опять. Это происходило так много раз, что Лайт бы уже давно сбился со счёта, если бы вообще пытался считать.

Его жизнь — это небольшая комната во дворце, постоянная боль во всём теле и ночные кошмары. Такова цена за то, что он практически вернулся с того света. И кому это, спрашивается, было нужно?

Садясь на кровати, Лайт почти не почувствовал, как заныли рёбра, как неохотно двигалось тело, будто со скрипом и скрежетом заржавевших шестерёнок. Взгляд против воли уткнулся в большое напольное зеркало. И кто додумался поставить его рядом с кроватью?

Подойдя ближе и вглядевшись в отражение, Лайт усмехнулся. Жалкое зрелище. Иные трупы живее выглядят. Ещё и пол-лица бинтами замотано. Очень хотелось снять их и посмотреть, что же стало с глазом. Но…

— И всё же, ты ещё слишком человечен, подвержен страху, привязанностям. Но ты от этого избавишься. Рано или поздно.

Лайт вздрогнул, судорожно огляделся. В комнате никого не было. Ну, конечно.

— Ты мёртв. Прочь из моей головы, — сказал он, прекрасно осознавая, что говорит с пустотой. — Тебя нет.

Из зеркала на него смотрели глаза цвета стали, холодные, бездушные и пустые. Его собственные глаза, но в то же время чужие.

— Я есть, Лайт. Я всегда рядом и буду с тобой до самой твоей смерти. Я буду жить столько же, сколько и ты.

— Тогда тебе недолго осталось.

От колкого, острого взгляда этих глаз хотелось избавиться. Любым способом.

— И снова ошибаешься. Ведь, помимо всего прочего, я научил тебя выживать.

***

Аллен был готов ссориться, требовать, что-то кому-то доказывать, в общем делать всё то, что он так ненавидит, лишь бы его пустили к Лайту. Но Терамай был не против. То есть до этого Аллена раз десять выпроваживали стражники, не подпуская даже близко к главе ордена рыцарей храма, а теперь он сам одобрил его визит и даже сообщил, где находится комната Лайта. К слову, она не охранялась, а была просто закрыта на ключ, который Аллену без лишних слов отдали. Исходя из этого, и из того, что Лайт всё ещё здесь, Аллен сделал весьма неутешительные выводы о состоянии брата.

Если Лайт до сих пор заперт в этой комнате, значит, ему не хватает сил, чтобы сбежать. В то, что мнимая порядочность это способ показать свою лояльность и готовность к сотрудничеству, верилось с трудом. Нет, Лайт, конечно, умеет ждать. Но вот сидеть в запертой комнате он бы точно не стал, и на то была очень веская причина.

Раньше, очень давно, Игнасий практиковал странный вид наказания — если Лайт делал что-то не так хорошо, как бы ему хотелось, Игнасий мог запереть его в комнате на сутки или даже дольше. К запертой двери даже подходить никому не разрешалось, а срок наказания был ведом лишь самому Игнасию. Аллен не знает, была ли у Лайта всегда лёгкая степень клаустрофобии, или она развилась именно из-за этих наказаний, но долгое пребывание в запертой комнате буквально сводило его с ума. Так Лайта периодически наказывали не один год, пока он не научился мастерски взламывать замки и сбегать. И вроде бы с тех про прошло достаточно много времени, но Аллен почему-то очень сильно волновался.

Ему казалось, что его брат скорее бы стал беглым преступником, позже, повернув ситуацию так, что правительство бы ещё осталось у него в долгу и вынуждено бы было простить ему все преступления, чем позволил запереть себя и притворялся бы примерным арестантом.