– Заткни пасть, прóрва, а не то пистон вставлю!

– А ты зачем прячешь в рукаве!? – взвизгивала та. – Думаешь, я не вижу?.. Линяй отсюда, фраер трясучий!

И Света кинулась царапаться, не зря говорили об этой подруге, что заводная. Мерин отпрыгнул, схватил её за руки, крутанул. Поскользнувшись на влажной траве, та потеряла равновесие, и Мерин, зло матерясь, повалил её навзничь. Архип, почуяв, чем пахнет дело, мигом исчез в кустах. Света визжала отчаянно – юбка задралась и открыла худые ноги в колготках. Халва боязливо тронул Мерина за руку:

– …Брось, не надо…

Но тот оттолкнул его и с разворота пнул ногой. Халва отбежал, в растерянности остановился и посмотрел на Миколу. Света уж не визжала – просила.

– Отпусти. Слышишь, отпусти…

Микола, очнувшись, легко поднялся и подобрался к Мерину со спины. Тот – ноль внимания: присел на корточки, распинал Светку на траве. Она уже не визжала, не просила – просто ревела. Помедлив с секунду, Микола с размаху пихнул Мерина под лопатку. От неожиданности тот полетел на землю, стал ловить ртом воздух. Света опомнилась: растрёпанная, присела, одёрнула юбку и, хныкая, размазывала по лицу слёзы, перемешанные с тушью и пудрой. Халва протянул руку – помог ей подняться.

Вот Мерин собрался: растерявшийся поначалу, вскочил, принял стойку, но, поглядев на Миколу, остыл:

– В-відійди наз-зад!.. – Микола, оскалившись, выдохнул из самого нутра лёгочный хрип, пугавший всех до смерти; последняя, ещё не початая бутылка «Кавказа» завихлялась в его ловкой ладони. Мерин, утробно вздохнув, отшатнулся.

– Лады… Опосля побалакаем!..

В глазах помутилось – Микола тяжело задышал ноздрями.

«А ведь замочу, если не смоется. Только сидеть из-за скота неохота… Вот и татарчонок притих…» Халва и впрямь замер. Мерин покосился на него, повернулся и, продираясь сквозь ветви, ринулся прочь…

Света сидела на бревне, обхватив руками тонкие коленки. В волосах, что рассыпались по плечам, ветер шевелил запутавшиеся травинки. Она всё ещё всхлипывала и шмыгала носом. Микола расстегнул молнию на куртке, прижал портвейн к себе. Этикетка слетела с бутылки – ледяное зелёное стекло захолодило грудь.

– Халва, отведи её домой… Только вкругаля, через парк.

Света смотрела на него, но он боялся её глаз, отворачивался.

– А ты? – Спросил Халва. Они переглянулись.

– Я… потом, – Микола отмахнулся, – проваливай!..

Света поднялась и, мягко ступая, потянулась вслед за маленьким крепышом. Полянка опустела. В кустах ещё слышалось отдалявшееся шуршанье, но вскоре уже всякие звуки потонули в начавшемся без грома ливне. Микола вновь уселся под деревом с непокрытой головой. Откупорив бутылку, приложился к горлышку. Портвейн согрел. Намокшее стекло заскользило во влажных пальцах, и он поднял с земли скомканный, потемневший обрывок газеты со следами закуски: надо было чем-то обернуть пузырь. Вглядевшись в ряды расплывчатых букв, внезапно уловил в них смысл. Пробежался глазами по строчкам.

С 20 по 22… в квадрате… в 17.30 по местному времени… будут проведены испытания ракет повышенной дальности… предупреждение всем кораблям… сектор закрыт…

«Сколько же санаториев взлетит в воздух?» – Микола отпил ещё. Невыносимая тоска, тяготившая душу, отпустила: почувствовал облегчение. Делать вид, что всё хорошо и его устраивает такая жизнь, опротивело. «Человек имеет право быть не таким как все. А потом становится таким, какой он есть на самом деле… Мельчает народ. Вот два года назад десятый класс был крутой. Со Слободой в бору Куликовская битва была – и погнали местных до сáмого кладбища. Из восьмого класса взяли на разбор только его и Халву… Но те ребята школу закончили и разъехались по Союзу…»

Глоток за глотком – осушил бутылку. Волосы намокли. Микола встал, отряхнулся и выпрямился. Вдохнув свежий, гнилостный аромат разлагавшейся хвои, отпихнул уже не нужную стеклянную ёмкость. Надо было возвращаться в санаторий. Но ноги не шли. Шатаясь, безо всякого смысла, стал пробираться вглубь сосняка. Решил отдохнуть на всю катушку.

В санаторий вернулся к ужину. Столовую полнили говоры, бойкий стук вилок. Малость пошатывало, но шагал твёрдо. На него не оборачивались. «Или никто ничего не знает о драке, или, наоборот, всё уже всем известно. Или голодные, им не до меня. Впрочем, кому охота вмешиваться? Сам заварил, сам и расхлёбывай!»

Через силу одолел порцию пшённой каши, выпил чаю – надо было перебить винный запах изо рта – и вышел из столовой. Открыл дверь в корпус, поднялся по лестнице. В медсестринской, где уже толпились мальчики-тубики, растолкал пацанов, вытряхнул из своей мензурки на ладонь положенные шесть таблеток тубазида, запихнул в рот, запил водой из графина и, морщась, через силу проглотил. Оттуда, через комнату отдыха и коридор – на веранду. Там, не раздеваясь, повалился на койку, задремал.

Но сон не шёл. Сердце колотилось быстрее обычного, тревожные мысли не давали покоя. «Мерин куда-то запропастился, может, шóблу собирает?.. Малюта зыркнул хитрó. Не к добру это. И пустота – не на кого опереться. Тоже мне контора – я да Халва-недоросток… Ну, с Мерином сочтёмся как-нибудь. А Малюта-то чего? Ах, да, третья бутылка. Покупали не на мои деньги. Пьяный был я, не подумал и налакался вдрибодан. Оплатить нечем. Хреново…»

Полежав ещё немного, Микола поднялся, аккуратно перестелил постель, обулся в резиновые сапоги, накинул куртку на плечи: теперь надо было незаметно выйти на улицу. Протопал к лестнице, спустился вниз, к выходу и, стараясь не тревожить парочки, что миловались по углам, выскользнул в кромешную темноту. А там – подальше от света окон: царапаясь о ветви шиповника, что тянулись к нему со всех сторон, крался по заросшим аллейкам к конюшне. За конюшней были стеллажи – здесь летом загорали. И турник – ржавая труба меж двух сосен. А за турником – сарай и забор.

К вечеру холод усилился. Микола пожалел, что не надел свитера, хотя сделал это нарочно: чем больше напяливал тряпок, тем скованней себя чувствовал. Старался двигаться побыстрее. Меж кирпичной стеной сарая и забором был задвинут громоздкий ящик, ещё с лета набитый скошенной травой. Откинув скрипучую крышку, Микола разворошил сопревшую гниль, ткнулся ладонью в дно и нащупал бесформенную свинцовую грушу, выплавленную им самолично полтора года назад и насаженную на обрезанное молотковище. Выдернув дубинку и тщательно обтерев скомканной манжетой, засунул её в сапог. Пригодится.

Время не подгоняло. Присел на слегу, там, где выломали штакетник, разжёг спичку закоченелыми пальцами, закурил. Поневоле задумался о будущем, которое воспринимал давно как неизбежное.

С семи лет родители мотали его по диспансерам, лечебницам и санаториям, месяц за месяцем, год за годом принимал он по восемнадцать таблеток в день, задыхался после внутривенных уколов, потел на флотации, и даже учился как-то и имел несколько четверок, одну по астрономии. Летом приезжал домой, но проходила неделя и всё сильнее билось сердце, мучила бессонница, и скверный кашель раздирал грудь; отец и мать, спавшие на софé на кухне, сердито ворочались, а младшие сёстры-двойняшки, цветущие и румяные, огрызались с раскладушек, а по утрам дерзили. На последнем осмотре главврач Павел Эрастович предупредил, что у него аллергия к дому, и что после школы надо поскорее жениться или уехать куда-нибудь… Да уж какая тут женитьба! А просто так, как Мерин – он не мог… Берёг себя для той, которую ещё никогда не встречал. Чуть больше полугода оставалось проучиться на казённый кошт в десятом классе подросткового туберкулёзного санатория – последнего в его жизни. Жизнь в этом обветшалой дореволюционной халупе с флигелями бесила: было ужасно обидно за себя… Он просчитал, что будет потом, после выпускных экзаменов, когда отпустят насовсем: последние консилиумы, оформление документов, выписки из истории болезни, затем домой, ещё медкомиссии, теперь уже ВВК[3], а потом повестка из военкомата.