Неизвестно почему, но Ласко представлял себе далёкие северные острова не заснеженными и забытыми уголками Земли, а зелёными уютными частичками суши, которые окружены океаном бирюзового или даже зелёного цвета. И что уже совсем может показаться странным: он считал их более пригодными для полноценной жизни, нежели обустроенные миллионные города, если, конечно, рассматривать человеческую жизнь во всей многомерности и глубине присущих ей смыслов и предназначений.

Впрочем, воспринимать жизнь как-то иначе Ласко попросту не умел, так как в высшей степени ответственно относился как к своему делу, так и к тому, что его окружало. Теперь же, когда под винтом вертолёта раскинулась эта незнакомая заполярная земля, Ласко увидел внизу не цветущие зелёные острова, а абстрактное чёрно-белое полотно, в котором пастозная ровная кладка белил была усыпана крупными тёмными точками, точно чья-то лёгкая тонкая кисть прошлась по сырому белильному выкрасу сильно разбавленным глубоким индиго. Тот же, кто не ожидал увидеть там ничего необычного, наблюдал не абстрактную живопись природы, а просто смурые вершины скал и ледниковых валунов, выбивавшиеся из-под ровного снежного покрова. Линия берегов заснеженных островов почти не читалась; ясно проглядывались только огромные вышки, которыми, словно чёрными гвоздями, было прибито к промёрзлой земле всё это раскинувшееся перед Ласко абстрактное полотно.

Ласко попытался припомнить виденные им ранее абстрактные произведения выдающихся живописцев. Обычно он миновал их, не задерживаясь, не рассматривая деталей и не запоминая названий. Ничто из всего этого музейного разнообразия не западало в душу, неизменно оставаясь за пределами его художественного восприятия. Но природная абстракция, варварски прибитая возле маленького посёлка без названия, настолько сильно взволновала и расстроила Ласко, что заставила его усомниться в самой идее человеческого присутствия на далёких северных островах.

С земли вторжение сюда людей выглядело уже не столь кощунственно, но мысль о конфликтном характере пребывания в этих местах человека по- прежнему не покидала нашего героя.

Посёлок, а именно так он именовался во всех бумагах и официальных документах, состоял из нескольких строений, выраставших из снега серыми кирпичными телами, сосущими через тусклые окна едва наметившийся щедрый полярный день. В посёлке под проживание было выбрано самое невзрачное здание, к которому, для пущей значимости, была прикреплена табличка с надписью «Общежитие». На табличку, правда, никто не обращал внимания, поскольку за этим приземистым унылым сооружением почему-то прочно закрепилось совсем иное название – «жилой блок».

Жилой блок внутри делился перегородкой из толстой фанеры на примерно две равные части, в одной из которых лепились как пчелиные соты бесчисленные бытовки, а другая была сплошь заставлена кроватями и тумбочками, стоящими столь тесно, что обитателям блока с трудом удавалось протиснуться между ними.

Публика собралась здесь самая разная, хотя большинство всё же составляли вахтовики со стажем: обветренные, грубоватые, не испытывающие никакого дискомфорта от скученности и естественной в таких местах простоты обхождения. Каким образом здесь оказался Ласко, коротко и ясно ответить будет невозможно. Хотя на какой вопрос, касающийся человеческой истории, можно получить простой и однозначный ответ! К слову, если можно было бы вопросить саму судьбу, что она думает о счастливчиках и неудачниках, то наверняка было бы сказано много такого, что вряд ли бы пришлось по вкусу и тем, и другим. Поэтому, лучше её не спрашивать ни о чём: не затем, что так гораздо спокойней и уверенней жить, а просто потому, что будущее образуется при помощи обстоятельств, и некоторые из них люди даже способны создавать себе сами.

Вернёмся, однако ж, к нашему герою. Нельзя сказать, что удача совсем не замечала Ласко.

Если можно было бы понаблюдать за ним со стороны и в своих оценках не подниматься выше обывательских представлений, то справедливо будет признать, что судьба иногда поворачивалась к нему лицом, но только не тогда, когда можно было занять университетскую кафедру или получить достойное вознаграждение за труд.

Проще говоря, Ласко не принадлежал к когорте тех везунчиков, которые могли бы заявить о себе, что счастливый случай радикально поменял их жизнь. Но что это такое – счастливый случай? Сколько раз счастье оборачивалось для обретших его разочарованием или невзгодой, и сколько раз тёмный жребий судьбы выводил человека к новым, дотоле неведомым, горизонтам!

Разве сам человек может знать, что лучше для него, без чего ему не обойтись, а чем желательно пренебречь? Этим, как уж изначально было прописано в приложениях бытия, должна быть озабочена его судьба, невольница всех неодолимых предначертаний и условностей времени, несвободная от сторонней воли и недоброго глаза…

Нетрудно догадаться, что наш герой никогда не рассчитывал на дружеское расположение судьбы. Более того, он считал её органично встроенной в существующий миропорядок, который, если открыто и не враждебен человеку, то, во всяком случае, имеет свои причины противодействовать ему и ограничивать его устремления.

Чтобы представить, насколько всесильно и величественно Мироздание, Ласко даже не нужно было со страхом и трепетом всматриваться в горящие бездны ночных звёзд или следить за тем, какое множество тварных созданий способно уместиться на острие обыкновенной иглы. Биолог по профессии, он лучше других знал, как необычайно сложно устроен человек, как сложна и совершенна всякая его клетка, как безупречно отлажено их взаимодействие и какие удивительные процессы происходят, чтобы в мозгу, наконец, появилась мысль, пробежало воспоминание или нашлось подходящее слово. Что же тогда должно представлять собой целое Мироздание, если столь искусно созданное существо как человек – лишь малый штрих в странным образом сотворённой картине, развёрнутой на весь непостижимый масштаб бесконечной Вселенной?

Эта общая картина мира была ещё менее понятной, нежели любая каверзная заумь, созданная человеческой фантазией, но равнодушно пройти мимо её странностей, не останавливаясь, как он проходил мимо нелепых абстрактных произведений, Ласко не мог. И первый вопрос, который он задал бы Автору, кем бы он ни был, – отчего у людей такое разительное несоответствие между формой и содержанием? Неужели нужно обладать таким высокоразвитым мозгом, чтобы орать песни под три аккорда и выбирать с чего зайти – с червей или с бубей? К тому же для поддержания существования этого совершенного творения природы необходимо растрачивать бесценные ресурсы Земли, и неужели лишь для того, чтобы оно и дальше стучало костяшками домино по фанерному листу и ругалось с соседями за право занять лучшую бытовку?

Поэтому неудивительно, что у Ласко не находилось ни единого попутчика в свободные часы для прогулок по острову; вахтовики дружно предпочитали отсиживаться в жилом блоке, даже не заглядывая в окна, из которых хорошо был виден постепенно освобождающийся ото льдов северный океан.

А солнце, наконец, сделало свой первый чистый оборот вокруг серых поселковых зданий, чёрных вышек и прибывших сюда нелюбопытных людей, лишь слегка задев ледяные торосы на сверкающем горизонте. Талые воды с шумом неслись в пока ещё спокойный океан, в весеннем порыве позволивший суше ощутить свою независимость и самодостаточность, великодушно отодвинув льды от её берегов широкой зеленоватой полосой. И острова, пользуясь изобилием верного дня, являли свой летний облик, столь же картинно-безупречный, как и зимний, с той лишь разницей, что Ласко уже никоим образом не сравнил бы его с абстракцией. Природа меняла краски, очерчивала линии ложбин и расселин, на побуревшем ковре из отживших трав пробуждала яркие фисташковые побеги, а на поросших цветными лишайниками скалах зажигала ослепительный первоцвет. В отличие от человека, природа абсолютно лишена памяти. В ней всякая новая жизнь произрастает из предыдущей, закономерно уходящей в небытие и обращающейся в ничто: в камень, в мел, в глубинные соки земли.