– Да, я просто забыла, прости, пожалуйста. Слушай, можно задать тебе один вопрос?

– Какой?

– Я приятный человек?

– В смысле?!

– Я приятный человек – да или нет?

– Что за… не понимаю… Мэгги! Нашла время спрашивать – я очень обижена и злюсь!

– Да, но попробуй забыть об этом на минутку.

– Ладно. Ладно. Да, конечно.

– Что «конечно»?

– Да, ты мне нравишься.

– Это как раз понятно. Я спрашиваю, приятный ли я человек. Не только для друзей, а в общем и целом. Есть ли у меня качества, которые делают меня приятным человеком?

– Ты бредишь. Детский сад какой-то.

– А вот и нет!

– «А вот и нет». Ты себя вообще слышишь? Так говорят дети, когда закатывают истерику.

– Я не закатываю истерик.

Эмма фыркнула:

– Ты только этим и занимаешься.

Мэгги разозлилась:

– Знаешь что, Эмма?! Вот эта твоя «доброта» – она показная. В детстве ты всем мозги этим пудрила, но меня не проведешь. Не бывает таких идеальных людей! Я и тогда знала, и сейчас знаю. Какая ты на самом деле.

– Мэгги?

– Что?..

– Не звони мне больше. Ладно? Слышать тебя не хочу.

– Ты чего… – (Но Эмма уже повесила трубку.) – Да что за день такой?! – пробормотала Мэгги и сунула телефон обратно в карман. Подумала позвонить Майки, но не рискнула: раз уж она такой ужасный человек, от которого все отворачиваются, лучше никому не звонить. Да, подумала она, лучше буду одна, чтобы не портить людям жизнь.

Она помчалась вниз по холму Искусств. На травке, любуясь друг другом, лежали влюбленные парочки. Молодые родители по очереди следили за малолетними детьми, давая друг другу подремать на солнышке. Какой-то лабрадор вдруг бросился бежать и сиганул в пруд у подножия холма, преградив путь водному велосипеду.

Мэгги пнула камешек. Почему все такие трудные? И почему Мэгги пытается быть добра и щедра к малознакомым людям – обездоленным и не только, – но при этом совершенно не способна поддерживать позитивные отношения с близкими, которых можно по пальцам пересчитать? Ей куда проще общаться с натурализовавшимися жителями Риджвуда, нежели со своей семьей и друзьями. Миссис Вонг без ее помощи не способна заполнить налоговые формы. Польский младенец осваивает с ней азы английского. А мальчики! Для Бруно и Алекса она стала прямо-таки старшей сестрой. Матерью. Ментором. Образцом для подражания.

Мэгги спустилась к подножию холма и постояла у пруда, глядя на слабенькие струи редких фонтанов. Обернулась. Величественный музей с колоннами и широкими каменными крыльями чем-то напомнил ей лондонскую Национальную галерею – а заодно первую и единственную семейную поездку Альтеров за рубеж. (Ежегодно они совершали небольшие вылазки в пределах страны – посещали национальные парки, известные каньоны, гейзеры и пещеры соседних штатов; Мэгги вспомнила, как отец однажды устроил разнос хипповатому торговцу хрустальными шарами в Седоне, осмелившемуся войти за ними в кафе, дабы сообщить Артуру, что у того побледнели чакры.) Но Лондон стал исключением. В первый год нового тысячелетия Артур забронировал отель в Белгравии и купил театральные билеты на некий знаменитый фарс. Как Мэгги потом поняла, причиной поездки стал прошлогодний пожар, случившийся по недосмотру Артура (ведь любая аномалия в жизни семьи непременно имела скрытый смысл и причину). Его халатное отношение к домашним обязанностям чуть не обанкротило семью. Разумеется, этой поездкой отец пытался загладить вину – не мог же он просто так раскошелиться на трансатлантический перелет.

В Англию они поехали весной 2001-го. Мэгги было одиннадцать лет. Ночь Альтеры проспали в самолете, утром приземлились в Лондоне и поехали в гостиницу – регистрироваться и завтракать, – а потом сразу в Национальную галерею, надеясь таким образом обмануть биоритмы и адаптироваться к местному времени. Каждый член семьи отправился на поиски собственных удовольствий: Франсин – к импрессионистам, Итан – к Тициану, Артур – к Тернеру. Мэгги застряла в зале религиозной живописи: ее заворожили кровавые изображения Иисуса Христа. В полубреду усталости Альтеры оказались совершенно беззащитны перед силой искусства. То был их лучший день в Лондоне. Каждый провел его наедине с собой, восхищаясь собственными гениями и сознавая, что через час-другой они встретятся в музейном кафетерии и расскажут друг другу об увиденном. Обособление и воссоединение – они нуждались и в том и в другом. Да, равновесие (в данном случае возможность побыть отдельной личностью и одновременно – частью целого) всегда украшает жизнь, но тут дело было еще и в другом: осознание скорой встречи освобождало каждому Альтеру время на самого себя, да и совместный досуг переносить гораздо проще, если знаешь, что потом можно снова разойтись.

– Корабль Тесея видно издалека, – сказал Итан, когда они сели за столик в кафе. Он восхищенно покачал головой. – И небо такое голубое. Я просто… Да уж. – Он громко выдохнул.

Франсин улыбнулась:

– В детстве ты обожал древнегреческие мифы.

– Правда?

– Ага! Каждый вечер упрашивал меня почитать их тебе перед сном. И всегда одну и ту же книгу – с иллюстрациями Д’Олеров. Кажется, мы ее сохранили…

– А еще ты целую неделю разгуливал по дому в одной простыне, – сказал Артур, хмуро уставясь в меню. – Что такое «американо»?

– Хм-м, – протянул Итан. – Мне нравились мифы, надо же… – Он задумался. В шестнадцать лет Итана больше всего интересовал он сам и версии его личности, предшествующие нынешней. – Хм-м. Здорово. Здорово, что мне это нравилось.

– Я хочу просто кофе, – проворчал Артур.

– Мэгги? – обратилась к ней Франсин. – Все хорошо? Ты что-то притихла.

Та нахмурилась:

– Иисуса убили иудеи?

Артур громко фыркнул.

– Мэгги! – воскликнула Франсин. – Откуда ты это взяла?

Она взяла это в школе – причем уже довольно давно, несколько месяцев назад, – но дошло до нее только сегодня, перед картиной с распятием. Иисус, худощавый и бледный, почти скелет, висел на кресте в окружении почитателей и предателей. Из его ран сочилась кровь. Мэгги и раньше знала, что Иисуса распяли, но это слово было практически лишено смысла – пока она не увидела своими глазами гвозди в его ладонях и ступнях, не ощутила фантомную боль в тех местах, где могли бы открыться стигматы.

– Это правда? – спросила она. – Они его убили? Мы его убили?

– Нет, – ответила Франсин. – Его убили римляне. Понтий Пилат.

Артур засмеялся:

– Убили-то римляне, ага. А мы сдали его со всеми потрохами. Такие дела. Мы не убийцы, а всего лишь трусы и предатели.

– Не говори так! – с упреком осадила его Франсин. И обратилась к Мэгги: – Историю о том, что иудеи виноваты в смерти Христа, часто эксплуатируют для оправдания антисемитизма.

Мэгги скрутило живот.

– Как-то мне… нехорошо.

– А вот и фирменное еврейское чувство вины.

– Что это?

– То, что делает нас евреями, – ответил отец.

– Артур! – Франсин шлепнула его по руке. – Вовсе не это делает нас евреями!

– А у католиков чувство вины бывает? – спросила Мэгги.

– Кто тебе это сказал?

– Католики сперли свое чувство вины у нас, – ответил Артур. – Самоуничижение нынче в моде, понимаешь? Нельзя же допустить, чтобы оно осталось прерогативой евреев! Нет, нет, у каждой религии должна быть своя версия. Всем должно быть плохо и стыдно по-своему.

– Католики испытывают чувство вины, когда подводят Бога, – сказал Итан. – А евреи – когда подводят родителей.

Дальше все пошло под откос. Артур пытал семью музеями, Тауэрским мостом, Гайд-парком, стараясь выжать из каждого дня по максимуму. Перед Музеем Виктории и Альберта они окончательно рассорились.

– Знаешь, нам бы немного поспать, – сказала Франсин, – от этого еще никто не умирал.

Но мысль о том, чтобы проспать дорогущий отпуск, была неприемлема и недопустима.

А еще постоянно шел дождь. В последний мокрый лондонский вечер, пока родители после фарса пытались вызвать такси, Мэгги отпустила мамину руку и подошла к залитой дождем неоновой витрине. Она положила ладонь на влажное стекло и оказалась лицом к лицу с головой манекена, подсвеченной ярко-красным светом. На голове была черная резиновая маска: нос превратился в свиное рыло, сверху торчали два уха. Рот был застегнут на молнию.