Женщина смахнула платочком наплывшую слезу и продолжала:
– Когда мы познакомились с ее отцом, мне было восемнадцать лет, я тогда на фронте была, при медсанбате на службе состояла, и медсестрой и санитаркой, в общем, кем придется. Бойцов с поля боя выносила, и в палаточном госпитале работала, и бинты стирала, и перевязки делала. И вот, как-то был немецкий авианалет, госпиталь палаточный разбомбило, врачи и хирург, как раз на операции были, их всех там сразу и накрыло. А меня хирург наш Сергей Александрович Воронин спас. Незадолго, до налета он меня выставил из операционного блока, и велел идти выспаться, да строго настрого наказал в общую палатку не ходить, там не дадут поспать, а идти за госпиталь в стожок сена. Я так и поступила. Уж не знаю, сколько я проспала или только уснула, как отовсюду крик, шум, взрывы доноситься стали. Я со сна ничего понять не могу, куда бежать, что делать. Наверное, эта заминка и решила мою жизнь. В стожок ни одна бомба не попала, а вокруг все в воронках, везде тела людские, живые, мертвые, руки, ноги, стоны. Мечусь я среди них, а у самой даже санитарной сумки нет, чтобы перевязку кому-нибудь сделать. И куда за помощью бежать не знаю. В тыл – далеко, на линию фронта – близко, но немцы могли ее прорвать, и в наступление пойти. И вдруг слышу, голос чей-то меня зовет: «Сестренка, милая, спаси!» Смотрю, лейтенантик молодой лежит, за живот держится, а из раны кишки видны. «Не жилец», думаю. Но он так жалостливо просит помощи, что не смогла я мимо пройти. Оттащила его к стожку, где сама спаслась, уложила поудобнее, а тут опять самолеты немецкие налетели, бомбить стали, а стожок опять не тронули. Так вдвоем мы и остались живы. Когда затихло все, оглядела я его рану, нижнюю свою рубашку порвала да перевязала, как смогла, и потащила его в тыл. Весь день без отдыха несла, он уже сознание терял, а все спасти просил. А тут немцы на мотоциклах догоняют, я в канаву за деревья. Его и себя ветками укрыла. Он застонал, они и пустили автоматную очередь по нам и дальше поехали. Перебило мне обе ноги, сама плачу идти не могу, ползу и раненого тащу. Он как в сознание придет, умоляет не бросать его: «вытащишь, говорит, женюсь на тебе».
Так я его и дотащила, до ближайшей деревеньки, потом люди местные помогли. Видимо от напряжения и боли я тоже сознание потеряла. Очнулась уже в госпитале, ноги перевязанные, лежу на кровати, встать не могу. Голову поворачиваю, рядом лейтенантик лежит, живой значит. Ухаживала я за ним почти полгода, пока он на ноги встал. Меня давно уж комиссовали, а я осталась при госпитале, сначала на костылях, потом с палочкой. А сама все к Алешеньке своему бегаю, так того лейтенантика звали, проведаю да помогаю чем могу. Долго у него рана не заживала, то гноилась, то потом еще один осколок обнаружился. А я все при нем, каждую свободную минуточку. А по вечерам, чтоб никто не видел, в часовенку бегала, Бога просила, чтоб сохранил жизнь моему дорогому человеку. Вот там-то я однажды и встретила старушку-знахарку. Она за руку меня взяла, да и говорит: «Тяжелая судьба досталась тебе дочка, но ты сильная справишься. А паренька своего отваром попои, который тебе дам. Все и пройдет. Приходи завтра ко мне вечерком, я тут не далеко живу, за часовней направо, там через парк, а в конце улицы домик мой последний и будет». Вот так она и подняла травами, да заговорами разными моего Алешеньку. Выписали его из госпиталя, приехали за ним его родные, увезли домой в Рязанскую область. Перед отъездом обещал он мне вернуться, забрать меня и исполнить свое обещание. Да видно не судьба. И война уж закончилась, а я все при госпитале работаю, жду его, вдруг он приедет, а меня нет.
Часто я потом к этой старушке захаживала, родных у меня не было, в гражданскую еще с голода умерли, поэтому и ехать тоже было некуда. Помогала ей по хозяйству, самой тоже тяжело было, ноги особенно в непогоду очень болели, в подушку плакала, или на улицу выходила в уголок забивалась где-нибудь и рыдала в голос, чтоб подруг не разбудить. А бывало и на операции стою, хирургу помогаю, а ноги просто выворачивает, от боли в обморок падала. Да боялась признаться, что это из-за ног, пришлось бы с работы уйти. Уехать домой на Волгу, под Саратов. А этого нельзя было допустить, Алеша мог приехать, где бы он меня потом искать стал.
Но в 1947 году госпиталь расформировали, и меня отправили в Сибирь. Перед отъездом зашла я к знахарке попрощаться, а она передо мной на колени встала, и руки мои целует. Я ей говорю: «Что вы, Марфа Филипповна, не нужно, встаньте, мы же не навсегда с вами расстаемся, я приезжать к вам буду, а если захотите вас к себе заберу, как только устроюсь». А она мне отвечает: «Не тебе я кланяюсь и руки целую, а роду твоему горемычному, чадам твоим доселе не рожденным, ибо велики дела их будут, равно, как и беды их. Запомни Оля, – все мы на земле связаны, как волоски в косе, и я, и ты, и Алексей твой, и другие люди, и плетется коса длинная волосок к волоску, и нет ни одного дела, поступка, слова напрасного, и каждый волосок нужный, и всё всегда для чего-то нужно, и добро и зло, и счастье и горе, так мир устроен».
Уехала я по направлению, устроилась в больницу, поступила в институт, комнату получила через год. А в отпуск никак поехать не получалось, но писала я Марфе Филипповне исправно, к себе звала, деньги высылала, но от нее весточки редко приходили, сама она неграмотная была. И вот только через семь лет довелось мне попасть в те края, где когда-то госпиталь был. Пришла я проведать старушку, а ее уже год, как схоронили. Поплакала я, на могилку сходила, обратно иду, женщина меня какая-то окликает, спрашивает: «Ты Оля Светоярова?», – «Да, я!» – отвечаю. – «Тогда, это тебе» – говорит она и протягивает мне маленький сверточек, – «знахарка перед смертью просила передать», – сунула мне его в руку и пошла прочь. Развернула я его, а там колечко старое, да записка: «Отдай дочке». Стала я думать, где мне ее дочку искать. Никогда она мне про нее не рассказывала. Пошла я в архив, искать ее дочку, да только ничего мне там не сказали. Степанова Марфа Филипповна поселилась в городе буквально перед самой войной, про детей ее никто ничего не знал, жила всегда одна. Нашли какие-то бумаги, что родом она из Рязанской области, село Пестрюки.
Поехала я в эти Пестрюки, да только не нашла я ее родственников. Село маленькое в несколько дворов, все друг друга знают. А про Степанову Марфу Филипповну впервые слышат, послали меня к старушке, что жила на отшибе, никто с ней не общался, заходить боялись, говорили, что ведьма она. Живет здесь давно, может, что и слышала.
Пришла я к ней, гостинцы, что в городе купила, ей отдала. Обрадовалась старушка, к столу пригласила, самовар поставила. Стала я ее о Степановой Марфе Филипповне спрашивать, она мне и рассказала странную сказку, в которую я до сих пор поверить не могу.
Что давно это было, и историю эту она слышала от своей бабушки, а та от своей. Неподалеку от их села поселилась пришлая женщина, вдова, с двумя дочками-близнецами на руках. Выкопала себе землянку, собирала в лесу грибы, ягоды, охотилась там, на речке рыбу ловила, да огород сажала, знала толк в травах, лечить болезни разные умела, тем и жила, и дочек своих растила. Местных жителей избегала, никому о жизни своей не рассказывала, в деревне появлялась редко, только обменять, продать или купить что-то. Да только пошел слух по деревне, что она сама мужа своего убила, за то, что издевался над ней, да бил, а теперь скрывается от правосудия. Жила тихо никому не досаждала, а потому и ее никто не трогал. А дочки ее тем временем росли, да хорошели. А девочек тех звали Катерина, да Мария. Были они похожи как две капли воды наружностью, да совершенно разные по характеру. Мария была тихая, скромная, работящая, во всем помочь старалась и матери, и людям. А Катерина – своенравная, злая, гордая и завистливая. Поговаривали, что ходила она на старые капища – где древние славяне духам разным поклонялись, умела колдовать и водила дружбу с нечистой силой.
