– А куда это народ-то бежит? – спрашиваю я у брата. Вася смотрит на меня, улыбается и говорит:

– По своим делам.

Я удивленно думаю: «Что это у них за дела такие? Я вот еду без дела, так. А может быть, и не без дела?..»

В вагоне трамвая мне страшно, особенно когда с грохотом проносится мимо встречный вагон. Я даже глаза зажмуриваю, цепляясь обеими руками за брата.

– Сухаревский рынок, – объявляет кондуктор.

Брат подталкивает меня:

– Смотри, смотри вправо. Видишь, посреди улицы высокий дом с часами?

– Вижу.

– Это Сухарева башня. В верхних этажах ее раньше помещались большие баки водопровода, снабжавшего Москву водой.

– А почему она Сухаревой называется? – робко спрашиваю я.

– Тут уж история! – смеется Василий. – А историю своей Родины, своего народа каждый человек знать обязан. Это наука очень нужная наравне с математикой и родной речью. Ты слышала что-нибудь про царя Петра Первого и стрельцов?

– Нет. Зачем мне про царей знать да каких-то там стрельцов?

– Так вот, был такой хороший царь Петр.

– Хороших царей не бывает, – не утерпела я.

– Ну хорошо, пусть не бывает. Но Сухаревой эта башня называется в честь стрелецкого полковника Сухарева. Он – единственный, кто со своим полком остался верен царю Петру во время стрелецкого бунта.

– А почему здесь базар устроили? – не унимаюсь я.

– А ты слышала о войне 1812 года?

– Это когда французы Москву сожгли?..

Мой брат терпелив. Он готов отвечать на тысячи моих вопросов.

– После войны с французами, – рассказывает мне он, – после пожара Москвы жители города стали возвращаться домой и разыскивать свое разграбленное имущество. Генерал-губернатор издал приказ, в котором объявил, что все вещи, откуда бы они взяты ни были, являются собственностью того, кто в данный момент ими владеет, и что всякий владелец может их продавать, но только раз в неделю, в воскресенье, на площади против Сухаревой башни…

Уже давно кондуктор трамвая прокричал: «Са-мо-те-ека», «Каретный ря-ад», еще какие-то интересные названия остановок. Мы уже два раза пересаживались с трамвая на трамвай, а Василий все рассказывал и рассказывал, и мне кажется, что все пассажиры его слушают с вниманием. Я так горжусь своим старшим братом!

– Кра-а-а-сная Пре-е-сня, – протяжно кричит кондуктор, и тут Василий говорит:

– Вот и приехали.

По дороге к Курбатовскому переулку, где брат живет с семьей, он рассказывает мне о событиях 1905 года, о том, как рабочие Пресни забаррикадировали улицы и сражались с царскими войсками и жандармами. Брат показывает улицу под названием «Шмитовский проезд», названную так в честь студента Московского университета, владельца мебельной фабрики Николая Павловича Шмита. Его фабрика во время Декабрьского вооруженного восстания стала бастионом революции на Пресне, а он сам – активным участником событий. После подавления восстания Шмита заключили в Бутырскую тюрьму и там убили. Брат еще что-то рассказывал и показывал мне, но я уже плохо слушала и плохо видела заплаканными глазами. Мне было жалко Шмита, жалко погибших рабочих. А тут еще я вспомнила тихую нашу деревню Володово, подружек, с которыми так весело было играть, – и заревела еще пуще. Василий купил мне в одном из лотков Моссельпрома (они попадались на каждом шагу) длинную конфету в красивой, яркой, витой обертке с кистями, но и это меня не утешило. Тогда он стал расспрашивать о доме, о матери, о братьях.

– Как папа умер, – всхлипывая и размазывая по лицу слезы, принялась рассказывать я, – мама стала часто болеть, плакать и молиться Богу. Она и нас стала заставлять ходить в церковь, молиться, когда садились за стол. Зина с Костей хитрые – крестятся и на маму смотрят. А я так не могу, обязательно на икону взгляну.

– А почему тебе нельзя на икону смотреть?

– Да я ведь пионерка, крестный! Ты что, не видишь разве – на мне галстук пионерский?

Брат впервые внимательно оглядел меня. У меня действительно был линялый-прелинялый галстук, выглядывавший из-под воротника пальтишка. На ногах яловые полусапожки с резинками, сшитые маминым братом дядей Мишей. На голове платок, а из-под него торчали две косички с бантиками.

– Галстук пионерский мне сшила из своей кофточки сестра Маня, моя крестная, – похвалилась я, и тут брат заметил:

– Ты меня, пожалуйста, крестным-то не зови, я ведь коммунист, депутат Моссовета…

Так, разговаривая, мы дошли до моего нового дома. В семье брата мне было хорошо, особенно от теплых ручек годовалого Юрки. Он не отпускал меня ни днем ни ночью, а если случалось, что меня не оказывалось рядом, начинал так реветь, что будил всех в квартире. В школу я не ходила, так как опоздала к занятиям на два месяца. Гуляла с Юркой, с ребятами из нашего двора по Курбатовскому переулку, помогала по дому, бегала в магазин за хлебом. Как-то нас с Томкой, подружкой, жившей этажом ниже, послали за керосином на Малую Грузинскую улицу. Но вместо керосиновой лавки нас занесло в парикмахерскую. Там мы остригли косы и попросили сделать самую модную в то время прическу чарльстон. Ну и получили – чуть ли не под «первый номер» и на лбу завитушка какая-то в сторону. Вышли мы с Томкой из парикмахерской, посмотрели друг на друга и заплакали. Чтобы не напугать домашних, пришлось в аптеке купить по аршину марли да завязать свои легкодумные головушки. На оставшиеся деньги мы купили по два фунта керосину в каждый бидон и отправились домой. Приближаясь к дому, мы идем все тише и тише. Наконец, наши шаги на лестнице совсем замедлились. Вот и Томкина дверь. Я позвонила – и через ступеньки вверх! Вскоре на весь подъезд раздались вопли моей подруги… Долго я поднималась к себе в квартиру, долго стояла у двери, но решив «будь что будет!» – позвонила. Открыла Катя, жена брата. Увидела меня с забинтованной головой и запричитала:

– Нюрочка, девочка, что с тобой? Да лучше бы я сама сходила за керосином! – И стала медленно, боясь сделать мне больно, разматывать с моей головы марлю. Сняла и обомлела.

– Нет, я тебя пороть не буду, дрянная девчонка! Пусть брат тебя проучит. Садись и решай 10 задач и 20 примеров из задачника, который я тебе купила! – Катя взяла Юрку, бидон, из которого уже успели вытечь те два фунта керосина, и ушла. Я подтерла керосиновую лужу и села решать задачки. А тут зашла соседка по квартире – спросить, почему так сильно пахнет керосином, увидела меня во всем великолепии цирюльного искусства и ахнула:

– Где же твои косы, Нюрочка?

– В парикмахерской остались, тетя…

Соседка взяла ножницы, подстригла мою завитушку на лбу, расчесала – получилась челочка.

– Вот так лучше, – сказала она и ушла, а я опять села за задачки. Вечером, перед приходом брата, Катя выпроводила меня к Томке:

– Иди посиди у Фроловых, а я Васю подготовлю.

И подготовила. Когда я заявилась домой, брат сердито посмотрел на меня, ухватил за ухо и начал трепать да приговаривать:

– Ах, ты негодница! Самовольница! Надо бы тебя бритвой побрить!

От наказания меня спас Юрка. Увидев такое надругательство над своей любимицей, услышав мой неистовый рев, он громко заплакал, скатился с дивана, поднялся на еще не окрепшие ножки и сделал первые шаги в своей жизни – в мою сторону, защищать! Мир в доме был восстановлен. За ужином Катя даже сказала:

– Вася, посмотри-ка на нее, а ей идет челочка…

Зимой в нашем дворе залили каток. Привязав веревками самодельные деревянные коньки к валенкам, мы умудрялись выписывать на льду какие-то фигуры. Побывала я в цирке, где выступал сам дедушка Дуров. Сводил меня брат и в Большой театр. Помню, шла опера Бородина «Князь Игорь». Я не понимала тогда ни музыки, ни пения, но «половецкие пляски» и арию князя Игоря запомнила на всю жизнь.

Забегая вперед, скажу, что однажды мне придется слушать эту арию в плену у гитлеровцев. Пленный итальянец Антонио будет петь ее, пока его не расстреляют немцы… Годы спустя, когда у меня родится второй сын, я назову его в честь русского князя – Игорем…