– Что значит по прямой?

– Их выравнивает давление. Ты не можешь, оказавшись в толпе, думать и чувствовать по-своему. Кирпичи формуют прямоугольными, чтобы укладывать в стену, не подбирая один к другому, как камни. Площадь похожа на кирпичный завод.

– А как ты оцениваешь ее время?

– Оно очень велико, охватывая весь город. Каждый человек бывает там или идет мимо. Праздники отмечаются по календарю.

– Не понимаю.

– Учитель всегда на своем месте. На него смотрят, он вызывает вибрацию. Это душевные движения. В красные дни люди несут сюда портреты вождей, помосты для выступающих увешаны лозунгами. Кирпичи проходят через глубокий обжиг, становятся насквозь прокаленными и при ударе звенят.

– А чем все-таки измеряется ее время?

– Числом людей. Всех пропускают через огонь. Никого не останется – площадь закроют. Время каждого человека невелико, у постамента, можно сказать, совсем крошечное, но их много и сумма все растет и растет.

– Ты не уставал от площади?

– Спина затекала, шею приходилось тянуть.

– А говоришь, крошечная.

– Стоять пришлось долго, но помню только начало толпы и ее растворение.

– Скажи, каков признак конца?

– Дольше всех простоит памятник, он из бетона, только снаружи покрыт мрамором. Вообще, чем мертвее, тем надежнее. Вожди – живые люди и вынуждены скрывать усталость.

– Как это удается?

– Прячутся за свои портреты, не показываясь на глаза. Постепенно люди перестанут туда приходить, их будут сгонять.

Костя порывался спросить когда.

– Никто тебе этого не скажет. Маленькая страна может быстро переделать глину на кирпичи, большой нужно время.

– Война прорабатывает время, – повторил Костя. Он сделал усилие над собой и даже прикрыл глаза. Они мешали словам догонять смысл.

Максим знал, что смысл надо представить. Сам по себе он быстро рассеивается, покидая память.

– Я бы смотрел на нее под углом действия. Множество малых заставляют их быть одинаковыми. Только тогда они складываются. Ты считаешь их разными, но исходишь из них самих. Так и есть. Друг для друга они Иванов и Сидоров. Этого призвали из Тулы, того из Рязани. «Мы ребята на слуху, у нас пузо на боку». Рязанцы топор носили за поясом, как всякий плотник. Вот фигуру и сваливало вбок. А туляк слесарь. Их обоих не спутаешь. Но так только в мирной обстановке, которая особым образом разбрасывает их все дальше по русскому полю. А я смотрю сверху и вижу в них единицы строя, выровненного в шеренгах и в глубину – отделение, взвод, рота. Коробки идут в ногу, печатая шаг, оттого и одинаковые. Разным не прикажешь. Кто в лес, кто по дрова – не войско, а сброд, мигом рассеешь.

– Почему ты все время подчеркиваешь способность к сложению?

– Только так масса и энергия сходят в точку, опрокидывая врага и занимая территорию. Пространство войны растет, но в линию, – добавил Максим.

– Мотылек – это маневр, – сказал Костя, – тут все понятно. Как немцы напрягали время?

– Шли только вперед, громили оборону. Прочный узел обтекали – вторые эшелоны добьют. Главное – протянуть свою руку как можно дальше в глубину мира. Рука в железной перчатке может делать с ним все, что угодно. Ведь мир возвышает формы, из молока сбивает масло, проделывая всю предварительную работу, сам же тонок, составлен из легких предметов. Нужно всего лишь захватить и использовать.

– Яйки, млеко?

– Вообще все. Вывезли в Германию миллионы рабов, зерно, скот, лес, металл, уголь, вплоть до самой земли. Мир, если не запечатан обороной, как банка с консервами, только гора ресурсов. Завоеватель стоит над ним, подобно медведю над муравейником. Разгреб лапой – яйца наружу. Потому и нужна линейная скорость, чтобы пробить. Чем она выше, тем больший пласт мира будет накрыт лапой.

– Блицкриг, – кивнул Костя.

– Да, идея в том, чтобы не война боролась с войной, а кромсала мир. Поэтому блицкригу не нужен маневр. В своем движении он нуждается в равномерном и накатанном пути. Высокая скорость как раз обеспечивает то и другое. Стоит утерять простоту, не будет линейного перемещения, возникнет сложность, колеса войны забуксуют. Немцы искали жизненного пространства, – продолжал Максим, – оно заставлено вещами приятными на вкус и цвет. Но собственно войне нужно простое, ровное, гладкое.

– Изоморфное, – подсказал Костя.

– Что это?

– Как раз то, о чем ты говоришь. Например, паровозные рельсы, вообще дороги.

– Вот-вот, они катились по дорогам на своих колесах и гусеницах, брали кулаком, в маневре не было нужды. Побеждала машина, отлаженность и связность всех ее частей. Если перед фронтом наступающих нет элементов твердого и гибкого противодействия, зачем маневрировать. Все сводится к захвату мирного пространства через изоморфное. Именно оно дает ключ к разгрому противника. Используя его, можно заходить во фланги и тыл, зажимать в клещи, рассекать группировки и тому подобное. Так они и действовали в Польше и Франции – сравнительно небольшие, типично европейские земли с наброшенной на них сетью магистралей. Война опирается на скорость, – продолжал Максим, – которая тем выше, чем проще пространство противника. Моторизованные колеса быстрее гужей, крыло еще намного быстрее. Будущие войны обзаведутся могучими крыльями, может быть, придумают еще что-то сверхбыстрое – и дальнее. Мы отстаивали себя, встретив немцев с позиции мира, который передвигается в пределах отведенного объема и, в сущности, топчется на месте. Формы выстреливают, упираясь в границы объема и отодвигая их. Мир слабо расширяется в виде облака.

– Жизненное пространство – цель, – повторил Костя, – блицкриг – способ ее достижения. – Он следовал за Максимом, как эхо за голосом. – Блицкриг, линейный и острый, вонзается в шаровидное и медленное тело. Что же нас спасло?

– Их острое мы превратили в тупое, замедлив бег. Скорость падает, действия не входят в сложение. Блицкриг постепенно растекается в ширину, уподобляясь миру. Расширяясь, теряет большую цель, разбрасываясь на множество частных и мелких. Я бы так ответил, – сказал Максим после паузы. – Немцы готовились к войне, создавая особое пространство, почти такое же плотное, как она. Но рядом был мир, набитый созревшими гроздьями форм. Они его потеснили ввиду предстоящих захватов. В результате часть повседневной жизни сократилась. Вместо нее стало больше снарядов и пушек. Но сокращение коснулось лишь части. Целое не поступилось заметной долей своего объема в пользу войны. Ему хотелось чужой территории, не ущемляя себя, то есть людей, из которых состоит. Они пусть маленькие по сравнению с ним, но уже приросли к вещам и неохотно расставались с легким пространством ради тяжелого, беременного войной.

– Того самого, плотного?

– Да, ведь оно свернуто в Шар.

– Раз имеет форму Шара, да еще и тяжелого, – это ядро.

– Будь по-твоему. Тогда что вокруг него, наполненное зрелыми вещами, ухоженное и легкое?

Костя смотрел на него прищурясь. Вопрос заставил его уйти в себя.

– Легкое просторное удобное, располагающее к размеренной и ясной жизни – назовем его окрестностью.

Максим покатал это слово на языке. Оно пахло природой.

– Нашу победу можно объяснить тем, что всю свою окрестность Россия отдала ядру. Пространство целого затвердело сплошь, как случается с рекой, промороженной до дна лютой зимой.

– Францию не проморозили?

– Вода, не ставшая льдом. Бери и вычерпывай, сколько надо. Эту берешь, а та, что рядом, течет, как текла, пока ее тоже не коснется ковш. Лед надо колоть железом. Вся глыба против него, отзываясь на удар гулом.

– Ядра не было?

– Линия Мажино, танки, заводы в глубине страны. Было. И нельзя сказать, что очень мелкое, как в днище Польши. Но утонуло в благодушии окрестности. Вещи страдают самовлюбленностью, каждая из них носит в сумочке зеркало, то и дело вынимает и любуется на себя. Никуда не денешься – формы. Им так и положено себя вести, красивым, стройным и разным. Частицы ядра спешат отдать ему свою силу. Потому только оно и раскалено, сверлит своим огнем то, что впереди него, сверлит и проламывает. Англия не хотела воевать, да и Германия с ней не хотела. Слишком они однородны. В колонию не превратишь. А если нет, то зачем – себе дороже.